Питер Хёг - Ночные рассказы

Когда я наклонился к зеркалу, взглянув в свои отражённые пустые глаза, за моей спиной во тьме появилось бледное лицо, и ещё до того, как я обернулся, я понял, что это Андреас, и, похолодев, я на какое-то мгновение решил, что он спустился с Небес на землю, чтобы упрекнуть меня за мою слабость. Но тут я вспомнил белые ягодицы хромого мальчика и подумал, что, чёрт возьми, хватит уже ангелов, и к тому же я понял, что лицо Андреаса бледно, потому что он загримирован. Загримирован и переодет, чтобы танцевать мою или, точнее, свою собственную роль.

Что же я сказал ему? «Значит, ты не умер?» «Нет, — ответил он. — Она научила меня, что ложь может оказаться большим и необходимым искусством. И теперь я пойду на сцену вместо тебя». «Думаешь, стоит это делать?» — спросил я. «А ты считаешь, можно отказать товарищу в праве принять участие в своих собственных похоронах?» — спросил он и исчез.

Из-за кулис я наблюдал за их встречей. Она была уверена в том, что он — это я. Пока он не прикоснулся к ней, она была полна печальной и величавой павлиньей торжественности, но после первой поддержки она повернулась к нему и узнала его, и сначала превратилась в лёд, а потом с неё стали опадать перья.

Хотя всё у неё внутри окоченело, натренированное тело её продолжало двигаться, так что вначале только я всё видел. Видел, как Андреас самоуверенно, легко и заботливо поддерживает её, одновременно нашёптывая ей что-то. Я могу лишь предполагать, что он говорил: « Балет больше отдельного человека, и больше тебя, и если ты сейчас остановишься, если не дотанцуешь со мной до конца, то я подведу тебя к краю сцены и расскажу всем им правду о нас двоих, потому что мне самому теперь вроде бы нечего терять, меня ведь как будто уже нет в живых, ты ведь понимаешь, а тот, кто мёртв, оказывается в стороне от всего, а для того, кто в стороне, совсем другие правила».

Не могу сказать, как долго они танцевали, возможно, несколько минут, и в эти минуты он приобрёл над ней огромную власть, в эти минуты он держал её в пустоте, и если какая-нибудь справедливость существует, то в этой пустоте девушка должна была понять разницу между правдой и ложью.

Потом ноги её подкосились, и кто-то за кулисами, должно быть, узнал Андреаса, потому что опустили занавес. Но ещё до того, как занавес коснулся сцены, Андреас проскочил под ним и оказался один перед публикой. Меня попытались заставить пойти на сцену и увести его, но я отказался, я просто стоял и слушал.

«Дамы и господа, — сказал он, — я настоящий Андреас, тот Андреас, который, как вы думали, умер, но теперь я воскрес, и если вы откроете свои глаза и умрёте и воскреснете хотя бы раз вместе со мной, то обещаю вам, что сегодня вечером вы окажетесь со мной в Раю».

В конце концов его стащили со сцены, посадили в тюрьму, но ненадолго, потом выпустили, и он исчез. Я не успел поговорить с ним, больше я его не видел. Но после этой истории мне стало трудно оставаться в театре, я более уже не чувствовал себя там хорошо, и в конце концов я покинул театр. Поэтому, Руми, я и сижу здесь и рассказываю тебе эту историю.

Долгое время они молчали, глядя на луну, которая поднялась и освещала теперь спящий город.

— Ты, — сказал наконец Руми уверенно, — и есть Андреас.

— Между тем Андреасом, — ответил ему его спутник, — который танцевал в Копенгагене, и сидящим перед тобой Якобом целая пропасть.

— Но очень может быть, — заметил Руми, — что и Андреас где-то сидит сейчас на палубе судна и смотрит на луну.

— Да, — ответил Якоб, — очень может быть.

— Кто-нибудь, — спросил мусульманин, — научился чему-нибудь на примере Андреаса? Кто-нибудь из публики попал с ним в Рай?

— Нет, — сказал Якоб. — Он попал туда в одиночестве.

— Кто же тогда чему-нибудь научился? — спросил Руми.

— Я, — ответил Якоб. — Я научился чувствовать себя в стороне от всего, чтобы видеть ясно. И я не могу сказать, кто из действующих лиц этой истории научил меня этому.

В последнее время я пришёл к выводу, что научился ещё кое-чему. В последние недели я перестал жалеть о том, что смотрел на театр, девушку и Андреаса без гнева, как будто я научился видеть всё это глазами другого человека, как будто действительно возможно быть в стороне от всего.

— Чьими глазами? — спросил Руми.

— Глазами хромого мальчика, — ответил Якоб. — И в такие минуты я всех их прощаю.

— Прощение прекрасно, — произнёс Руми. И чистым, тихим, но всё же полным силы голосом, привычным к многочисленной публике, он прочитал: