Питер Хёг - Ночные рассказы

В результате получилось большое и странное сооружение, которое уже никто не перестраивал, и лишь Леонора Блассерман, вскоре после того как она овдовела, приказала построить небольшой павильон, примостившийся на крыше и имеющий форму человеческого уха, слушающего Небеса.

Со временем дом стал источником раздражения для большой части семьи. Отец Хенрика выразил своё недовольство, заявив, что зданию не хватает европейской стройности, которая в любой другой стране привела бы к завершению строительства под знаком одной концепции, что оно в своей ничтожности и непоследовательности является демонстрацией провинциальности датской мысли и аргументом, что человек и идея не рождаются — как это вообще-то блестяще продемонстрировал Рихард Вагнер — в один-единственный миг создания, а вырастают медленно и в сомнениях.

Задумав строительство своего дома для престарелых на озере Фуресёен, семья сначала планировала разместить его на острове, но Леонора лишь усмехнулась и категорически отвергла этот план. Тогда они вместо этого купили участок земли у самого озера, так что новое заведение каждый Божий день, как казалось, пристально и выжидающе смотрит на дом Леоноры Блассерман.

Внутреннее убранство дома соответствовало его внешнему виду, и так как Хенрик прежде никогда не бывал в гостях у пожилых людей, то именно у своей тёти он впервые увидел переливающуюся всеми цветами радуги интерференцию прошлого и настоящего. В этом доме никогда однозначно не вставали на сторону одной-единственной эпохи или стиля, но позволяли времени выкристаллизовываться как ему будет угодно, и триста лет неустойчивого буржуазного гуманизма воплотились в мрачную мебель из красного дерева, чьи полированные поверхности являли собой концентрированное миниатюрное повторение большого парадного зала, где Хенрику и дочери экономки Пернилле разрешили играть. Эти триста лет воплотились в тёплую кухню, где ели и жили, и в холодную спальню, где Хенрика и Пернилле укладывали спать в одной постели, после чего мать Пернилле укрывала их большим одеялом из гагачьего пуха, гасила керосиновую лампу и уходила, а Пернилле, под впечатлением от строящегося на берегу дома для престарелых, прижималась к Хенрику и шептала, что теперь они будут играть в больницу, и он будет одним из старых пациентов, а она взрослым врачом, и он заболеет, но она постарается сделать так, чтобы он совсем поправился.

Архитектурное развитие дома достигло, по-видимому, своего завершения с постройкой на крыше асимметричного павильона. Здесь, под гравюрой Дюрера с изображением Эразма Роттердамского, «сделанном с натуры», стоял двойной концертный рояль, на котором было добавлено по одной октаве с обеих сторон регистра. Изогнутые стены помещения по всей поверхности, кроме пяти окон, от пола до потолка были закрыты книгами в тёмных кожаных переплётах с золотыми тиснёными названиями на корешках, некоторые из которых Хенрику, по мере того как он учился читать, стали запоминаться, например «Учение о цвете» Гёте, книги гамбургского композитора Маттезона о музыке и аффектах или несколько томов о связи Иоганна Себастьяна Баха и каббалистической мистики чисел.

В те недели, которые Хенрик стал теперь ежегодно проводить на Родё, он видел свою тётушку за завтраком и по вечерам. Она никогда не бранила его, никогда не хвалила и, в отличие от всех других женщин в его жизни, никогда не прикасалась к нему. Но где бы они с Пернилле ни находились долгими светлыми мартовскими днями, строили ли они плотину, перекрывая маленький ручеёк, играли ли они на берегу или же карабкались на китайские хвойные деревья в парке, они чувствовали, что откуда-то сверху пожилая дама следит за ними, словно большая тёмная хищная птица, сидящая на вершине самого высокого на острове дерева.

Для Хенрика в этой дистанции и тем не менее постоянном присутствии тёти Леоноры было что-то успокаивающее, но совершенно непонятное.

Большую часть времени дети играли в парке, который полого спускался к озеру. Дорожки в парке заросли, лужайки давно следовало бы выкосить, а в розарии, который представлял собой колючие заросли красных, жёлтых, белых и оранжевых цветов, персидские розы, посаженные в XVI и XVII веках, превратились в кусты высотой с дерево. Среди ароматов этого парка, по колено в грязи, спрятавшись в высоких сорняках, и тем не менее под присмотром своей тётушки, Хенрик впервые почувствовал, что на то, что называют упадком, можно посмотреть двояко. Как на конец света и как на его начало.