Наталья Романова - Если остаться жить

Радио нет. Радио можно включить на секунду и тут же выключить. Потом еще раз на секунду и опять выключить. Но радио нет. Это новая квартира, и, чтобы здесь провести радио, должны долго стучать, и Ира должна слушать этот стук. Никому не приходит в голову принести ей приемник. Не насовсем, а так, чтоб постоял, пока она больна. Ира уверена, что другому этих приемников натаскали бы десятки штук. И потом говорили бы друг другу: «Приемник принес, музыку послушать — все-таки развлечение». И этот человек, которому бы эти приемники натаскали, рассказывал бы, что он слышал по радио вчера, а что — позавчера.

Ира же от того, кто, по ее предположениям, мог принести ей приемник, должна была всячески скрывать свое желание иметь этот приемник, потому что она могла слушать радио только секунды. А раз так, то его бы стали слушать другие. И тогда бы Ира не смогла существовать, потому что ей нужна была полная тишина.

Конечно, если бы она могла слушать, то все было бы куда проще. К ней приходили бы гости, и она бы говорила «читайте». И ей бы читали, как читают маленьким детям или слепым. Но Ира не могла сказать — «читайте». Потому что она знала, что уже через несколько секунд она должна будет сказать «хватит». И это покажется очень странным тому, кого она заставит читать. И если даже это будет не ее папа, которого она не может заставить читать, хотя бы потому, что он не заходит к ней в комнату, если это будет даже обыкновенный доброжелатель, то и он удивится, когда Ира вдруг скажет — «хватит» после того как она только что сказала «читайте». А странного в Ирином поведении и так достаточно. И поэтому Ира предпочитает лежать одна и ни с кем не разговаривать. Конечно, она могла бы чуть-чуть поговорить с кем-нибудь, и она бы это сделала, если бы точно знала, что до тех пор, пока она снова не сможет слушать, ее не заставят слушать. А заставят ее потом слушать просто потому, что не могут же все замолчать. А из кухни все слышно. И если бы на кухне жил даже не папа, который, если бы и мог молчать, не стал бы этого делать, чтобы не потакать Ире, а просто кто-то другой, то и тогда Ира не могла быть уверена, что он вдруг не заговорит, когда Ира не в состоянии уже будет выдержать ни одного звучащего слова.

А если бы Ира могла говорить. Разве было бы все так, как сейчас? Если бы Ира могла говорить, она прежде всего высмеяла бы свою болезнь. Она смеялась бы над тем, что ходит в шапках или что не может дышать свежим воздухом. И тогда этого бы ей никто не говорил, потому что это было бы уже сказано. А раз это уже сказано и даже уже высмеяно, то никто бы этого больше и не говорил. А Ире это очень важно, чтобы никто не говорил о том, чего она все равно не в силах изменить. И если бы она могла говорить, она бы не дрожала при одном упоминании о враче, все равно каком, главное, что это был врач, потому что врачей у Иры было много, и каждый делал назначения, от которых Ире становилось все хуже. Если бы Ира могла говорить, она бы высмеяла всех врачей и всех людей, которые у этих врачей лечатся и им верят.

Но Ира не могла говорить. И поэтому не могла смеяться над собой и, следовательно, не могла найти ту форму общения с людьми, которую считала бы достаточно доступной для их понимания. И поэтому Ириной мечтой было обменять свою болезнь на какую-нибудь другую. Да, именно целиком всю болезнь, потому что если бы это была другая болезнь, скажем, если бы она была пусть даже глухонемой, то и это было бы лучше (так ей казалось в ее тогдашнем состоянии), потому что у глухонемого есть хоть какой-то способ общения с людьми, а у нее нет. Ира даже согласна была поменять свою болезнь на отсутствие руки или ноги. Прыгать на одной ноге и смеяться над этим, и чтобы все люди говорили: «Смотрите, как она держится».

Но Ира не могла ни читать, ни слушать, ни говорить.

Если бы Ира могла ходить, то и это все было бы не так страшно. Ходить из угла в угол. Сидеть за столом, когда все сидят. И самой все брать. Ложку, тарелку, чашку. Это же великолепно, если ты можешь взять то, что тебе захотелось. Потому что если ты не можешь взять и должна просить кого-то, то простое действие переноса чашки с одного места на другое угрожает каждый раз вдруг превратиться в действие, в которое будут замешаны отношения к этому переносу чашки других людей. И это отношение может оказаться настолько неприятным, что скорее предпочтешь остаться вовсе без чашки, нежели обратишься к тем людям, от которых зависит дать тебе эту чашку.

А так как Ире было неимоверно трудно взять чашку даже тогда, когда эта чашка стояла возле кровати и ее надо было только поднести ко рту, трудно потому, что чашка в руках у Иры весила пуды, то поэтому Ира, допуская, что чашка все-таки весит граммы и, следовательно, окружающим должно быть не так уж трудно дать ей эту чашку, сама уже переставала верить в это, наблюдая, сколько требуется усилий ее и этих людей, чтобы чашка все-таки оказалась наконец у ее рта.