Фигль-Мигль - Щастье

Утром я проснулся в чужой постели, рядом с редактором «Сноба» — особой до того стильной, что и кувыркались мы всю ночь не как люди, а как маньеристские картинки (с руками и позвоночниками явно вдвое длиннее моих).

Но как вспомнить без радости эти яркие изломанные существа, чья жизнь, выплеснувшись на поверхность огнём и отвагой молодости, вновь и навсегда уходила под спуд. Эти недолгие годы на П.С. пижоны жили так, чтобы в каждой точке своего бытия удовлетворять всем требованиям эстетики, благочестиво служа своему безбожному, раздушенному и завитому идеалу. Коль скоро все люди дурны, говорили они, лучше быть дурным и элегантно одетым, нежели дурным и одетым неэлегантно, — вот так их улыбчивый пессимизм на свой лад противился мертвящему оптимистическому благонравию Города. Их меха, шелка, перья, трости, шляпы и шапочки, каблуки, кольца, накладные ресницы — общий и мальчикам, и девочкам холод бесполого очарования («Ну, дорогой мой. Эстетика сплошь и рядом переходит в сексуальное возбуждение») — отрицали своё будущее, будущее как таковое, отрицали движение жизни вообще, зная или чувствуя, что движение не может не стать монотонным, и сколь пёстро бы ни плескал искрами и рыбками несущийся поток, усталые глаза под конец видят в нём одно и то же.

Вот почему пижоны не могли состариться. Они и не старились, но сменялись новым поколением. Вот почему, кстати, был обречён Алекс, упорно и грустно делавший из себя мумию, веривший, что где нет движения — нет и конца, где нет конца — нет смерти.

Накануне я получил сразу три приглашения на одни и те же похороны: от Вильегорского, от Аристида Ивановича и от Фиговидца, который не столько приглашал, сколько воссылал по неизвестному (не моему) адресу проклятия.

Старики прислали по открытке; в чёрной траурной рамке были указаны дата и время. На оборотной стороне Вильегорский написал: «ЧУДЕСА НЕ ОБРАЩАЮТ НАС, НО ПРИГОВАРИВАЮТ», а Аристид Иванович: «Своевременно». Мне показалось любопытным их единодушие (хотя и затейливо выраженное), и по дороге на кладбище я навёл разговор на причины смерти Александра.

Траурная процессия пустилась в путь по Малому проспекту. Ректора, академика или общепризнанно светлую личность поволокли бы, как выразился Фиговидец, по Большому — чтобы из окон высовывались, вдоль дороги толпились, и члены Ученого совета, при регалиях, важно вышагивали за дёргающимся на плечах рослых студентов гробом. А вот по Малому Александр, удобно лёжа в гробу (и гроб был пристойно заколочен, так что покойнику не мешали ни толчки, ни рывки, ни жадные взгляды), ехал в черном допотопном лимузине — стареньком, но плавного хода. Провожали его родные, друзья, фрондёры, зеваки и собаки, принадлежавшие Вильегорскому. Корзинку с котиками Вильегорский тащил на плече, а по пятам за ним трусили три разнокалиберных пса: овчарка, бульдог и такса. («МОИ ПЕСИКИ. ГОГ, МАГОГ И ДЕ-МА-ГОГ».)

— О-БЫЧ-НЫЙ НЕ-ЩА-С-С-СТНЫЙ СЛУЧАЙ, — разглагольствовал Вильегорский, — ЯВЛЕНИЕ КРАЙНЕ РЕД-КОЕ И УЖЕ ПО-ТО-МУ НЕ ВПОЛНЕ ВПРА-ВЕ И-МЕ-НО-ВАТЬ-СЯ О-БЫЧ-НЫМ. ДА И КАК ВЫ РИСК-НЁ-ТЕ НАЗВАТЬ У-БИЙ-СТВО НЕ-ЩА-ССССТНЫМ СЛУ-ЧА-ЕМ? НИК-ТО НЕ У-БИ-ВАЛ? У НАС ТУТ, ЗНА-Е-ТЕ, ПО-СТО-ЯН-НО ЧТО-НИБУДЬ НА КОГО-НИБУДЬ САМО СОБОЙ ПА-ДА-ЕТ И, ПОРОЮ, У-БИ-ВА-ЕТ. МЕ-НЯ НАС-С-С-СТО-РА-ЖИ-ВА-ЕТ НЕ СМЕРТЬ КАК ТА-КО-ВА-Я, А ИМЕННО ЭТА СМЕРТЬ, КО-ТО-РА-Я ВСЕМ БЫЛА ТАК НУЖ-НА. — Он остановился, достал из кармана горсть сухариков, подозвал собак, заботливо оделил каждую. — СМЕРТЬ ВЕДЬ МОЖНО ПОД-МА-НИТЬ. КАКИМ-ТО ОБ-РА-ЗОМ ОБЩЕЕ О-ЖИ-ДА-НИ-Е… МО-ГУ ДА-ЖЕ СКАЗАТЬ, ЖЕ-ЛА-НИ-Е… У-БИЙ-СТВО ЛИ ЭТО?

— Конечно, — бубнил Аристид Иванович, — когда дело касается ерунды, доступной здравому смыслу, двух мнений — то есть моего и любого другого неправильного — быть не может. Но в вопросах метафизики я готов примириться на том, что никто не знает правды. Пусть меня не принуждают — и я тоже не буду принуждать. Что считать убийством…

— Брякнули парню кариатиду на голову, — сказал Фиговидец, — а вы рассуждаете. Какая скука. — Он дерзко огляделся, кого-то увидел и на ходу раскланялся. — Когда ещё повидаешь тех, с кем не следовало бы встречаться, — бросил он мне. — Конференции да похороны. Два способа плюнуть в ближнего.

Я заметил, что молодые фарисеи отчаянно (ибо им было очень, очень невесело) выдерживают ухарский бесстыдный жанр, тогда как старики непринуждённо спокойны. Родственницы тихо плакали, стараясь не привлекать внимания. Я видел растерянность, у одних переходившую в страх, у других — в озлобление. Шедшие за нами молодые приват-доценты говорили о страхе умереть внезапно в смешном виде. Я прислушался.