Фигль-Мигль - Щастье

КОНТОРА — было написано на вывеске. («Поздно уже для контор, — беспечно сообщил Муха. — Куда денемся?») В дверях парадной под вывеской стоял, покуривая трубочку, пожилой мужик: в чёрном костюме, но в яркой цветастой рубашке под костюмом, без галстука — а в распахнутом вороте ядрёно блестела крупная золотая цепь. Рожа у мужика была круглая, лоснящаяся и довольная. При одном взгляде на него становилось весело.

— Добыча Петрович! — окликнули из верхнего окошка. — Шляпу возьми.

— Это он, — сказал Муха, глянув на бумажку. — Твой поверенный, поц.

Жёвка что-то промычал. Муха подтолкнул его, ущипнул, наподдал сзади коленкой. «Наследство!» — взвыл дурным голосом Жёвка, и бросился б наутек, если бы его не удержали.

— Наследство? — Поверенный выхватил у Мухи повестку. — Ага, ага. — Он быстро нас оглядел. — И все племянники?

— Сопровождаем, — солидно сказал Муха. — Покажи паспорт, поц.

— Ага, ага. — Добыча Петрович мгновенно перелистал документик. — Сейчас вынесу ключи, а с утра приходите оформлять. Краля моя! — он задрал голову. — Шляпу и ключи из четвёртого ящичка. Добрались с удобствами? Вот и чудно. Жена, детки? — он вопросительно посмотрел на Жёвку. — Нет? Конечно, нет, и в паспорте вашем чистенько, это уж я так спросил, для поддержания беседы. Кралечка, слышишь? Завидный жених объявился! — и Добыча Петрович озадаченно поискал в окне уже исчезнувшую женщину.

«А сколько там?» — начинает спрашивать Муха. «Завтра, всё завтра, — отмахивается поверенный. — Во-о-он тот рыжий дом, видите? Второй этаж. Ах ты, цветочек мой».

Последние слова он произнёс, принимая связку ключей и светлую щегольскую шляпу из рук крепко сбитой, но поразительно красивой бабёнки. Я с удовольствием заглянул в её серые широко поставленные глаза: такие нахальные, такие невинные. Обвив пухлой ручкой тоже нехудую шею Добычи Петровича, она ласково улыбалась завидному жениху, и всё её тело под лёгким платьем улыбалось и подмигивало. Мухина рука, поднявшаяся отвесить Жёвке подзатыльник, неожиданно передумала.

Тёткины хоромы оказались плотно, как склад, заставлены мебелью и вещами, и мы, вчетвером, с трудом отыскали в шести комнатах место приткнуться. Смыв с себя Джунгли только для того, чтобы покрыться пылью от залежей салфеточек, гладких или вязаных, под бесчисленными аляповатыми безделушками. («Вот чужая пыль, — находим у Фиговидца, — нападающая по ночам, в чужом логове, где каждый предмет — оборотень, где каждый шаг — по краю. Тебя не окликнут твоим именем».)

— Надоело мне всё, — говорит Муха.

— Вообще всё или какие-то частности? — интересуется фарисей.

— Вообще. И в частностях. Устал.

— Ну что же, так и должно быть. Дело идёт к концу.

— Но я чувствую такую усталость, — говорит Муха, — как если бы оно нам не удалось. Завернули бы нас с Охты по домам, или ещё что. Я не понимаю, почему сейчас, когда всё так хорошо, я себя чувствую, как если бы всё было очень плохо.

— Я и говорю: у тебя депрессия. Мы достигли цели, и она перестала казаться важной. Так всегда. Налегай на таблетки.

— Ладно, — говорит Муха, — ладно. — Помедитирую-ка я лучше.

Он выбирает кусок стены, не заслонённый шкафами и сервантами, и прилежно, угрюмо смотрит на чудовищные кровавые маки обоев. Я неожиданно понимаю, что у нас нет ни еды, ни местных денег. И ночью мой сон тревожат видения котлет вперемежку с сочащейся красной кровью стеной маков.

Я не пошёл к нотариусу вместе со всеми и гулял по берегу чахлой речонки, гулял вдоль ограды огромного старого парка («Дом творчества» — гласила бронзовая вывеска рядом с массивными, крепко-накрепко запертыми воротами), гулял и бродил по улицам, на которых никто не обращал на меня внимания. И наконец вышел на площадь, стеснённую внушительными каменными домами. Немаленькая площадь казалась захламлённой, как тёткина квартира: из-за этих домов, сквера и мощной триумфальной арки, на вершине которой крылатый гений правил шестёркой лошадей. Вздыбленные лошади были похожи на присевших на задние лапы дракончиков.

В сквере на скамейке двое измождённых юношей в цветных жилетках на голое тело пили пиво. Я остановился послушать.

— Я ношу кастет, потому что стал нервным, — говорил один. — Чуть что — лезу в драку. А ситуация, в которой я лезу в драку и меня же при этом изобьют, представляется мне в корне неверной. Понимаешь, о чем я?

— Я-то понимаю, а вот косари озлились. Говорят, ты Гагиному племяннику челюсть сломал.

— У косарей каждый урод чей-то племянник. Я ведь не специально ему челюсть ломал, Гагин он там или не Гагин; мне вообще не в мазу людей калечить. Всё нервы. Мне приходится носить этот чёртов кастет, понимаешь?