Фигль-Мигль - Щастье

— Фигушка, ты в порядке?

Я посмотрел на обеспокоенно сморщенное личико Мухи, и мне стало смешно. Я посмотрел по сторонам и поглубже вдохнул пряный горячий воздух. Солнце палило с излишней, может быть, щедростью, но мне нравился этот сухой, легко дышащий жар, сочетание зноя и ветра, молодого запаха травы и едкой старости разогретых камней, на один из которых, предчувствуя, что спор затянется, я взмостился.

— Не поня́л ты, малыш, — сказал сталкер, протяжно напирая на это дикое «поня́л»; он был раздражён, но умудрился не потерять ни капли елея, елея даже прибавилось, — что твои могилки, святыни, — он так и плюнулся торжественным словом, сумев испохабить его, как будто именно на него и плевал: сам сказал и на сказанное же вдогонку харкнул, — святыни эти для Джунглей пущие враги и оскорбление, какое только можно придумать, и нет их давно, а если б и были, то кто ж по доброй воле туда, в чёрное логово, полезет, в смолу кипучую, золу горючую. Волково! Мы его всё равно прошли. Возвращайся, коли хочешь.

— Как это прошли?

— Сторонкой, малыш, сторонкой обогнули.

— Но почему?

— Что ж за человек ты такой, малыш? Родным языком тебе втолковываю: нельзя.

Вместо того чтобы вторично спросить «почему» или «почему нельзя», Фиговидец спросил так:

— А когда будет можно?

Сталкер съёжился, втянул голову в плечи, сощурил глаза — словно и их втягивал куда-то в тёплые, кромешные глубины черепа, в месиво снов, — и на мгновение я перестал видеть в нем непристойную марионетку, до одури точно изображающую неведомое ей чувство. (И вместе с тем, именно такого рода точность заставляет подозревать неискренность.) Напротив, я увидел нефальшивое отвращение и ту скорбь, испытываемую человеком, которого нарочито и зловредно не поняли, а он уже исчерпал все аргументы, он растерялся, погас, опалён, разбит так, что ему не приходит в голову просить пощады, но не успел я по-настоящему изумиться, как лицо вновь стало гадкой маской, и я не знал, в которое из мгновений ошибался, упившийся своей наблюдательностью и обманутый ею.

— А на Новодевичье можно?

Сталкер возвёл очи горе уже кривляясь, не заботясь о тонкости пантомимы.

— На Новодевичьем скит.

— Не скит, а монастырь, — благожелательно поправил Фиговидец, и сталкер замер, что-то разглядев в его бесхитростных глазах. — Ну так что?

Мы не увидели этих чудес света — ни кладбищ, ни скита (монастыря); их отчасти возместил широкий луг, где из густой травы возносились к небу шесть мощных в ряд стоящих колонн. Как водой залитые мягким тускнеющим светом, они стояли так спокойно, высились так отчуждённо, что мы не стали к ним подходить, боясь рассеять очарование. И трудно сказать, в чём оно заключалось: может, всего лишь в освещении или в просторе вокруг и сгибаемой ветром траве. «Но какая тоска, какая тоска, — сказал тогда Фиговидец. — Почему прекрасное вгоняет в такую тоску?» Я бы, возможно, употребил другое слово (уж не «оцепенение» ли?), но не отрицаю, что мы могли по-разному назвать одно и то же чувство — или дело не в словах, и одно и то же чувство по-разному отозвалось в нас, как не одинаков звук удара одной и той же палки по стеклу и железу. Как бы там ни было, именно этим Джунгли с нами попрощались: широкий луг, густая трава, колонны, неизвестно от какой постройки и каких времён уцелевшие.

Я сел на ящик из-под валюты и подставил лицо солнцу. Автово перед нами плыло и мреяло в пламенеющем закате, и как очертания рая душа узнавала весёлые трубы его заводов, высокие кровли его домов. Более плотный, более осязаемый, чем мираж, образ этот всё же казался невесомее и прелестнее любой действительности.

Смеясь, мы спустились с холма и прошли по тропинкам через огороды. Сторожа и собаки отрешённо смотрели нам вслед. Что-либо сторожить было ещё по всем признакам рано, может, они просто гоняли птиц и мальчишек. Интересуясь в огородничестве только конечным продуктом, я не знал таких деталей.

Замусоленная бумажка с адресом и карта привели нас к дому поверенного. Огромных зданий, видных издали, в Автово оказалось не так много; в основном дома были двух- и трехэтажные, в точности такие, как на Охте, окружённые цветниками и цветущей сиренью, сонные дома нешироких и тихих улиц. Несмотря на цветы и свежую побелку на яблонях, было немногим чище, чем у нас. Лёгкий мусор гулял по асфальту, тяжёлый лежал кучами. Кое-где на лавках сидели старухи, возились в кустах дети. Редкие встречные проявляли к нам интереса столько же, сколько к придорожным столбам.