Фигль-Мигль - Щастье

Представив всё это, я засмеялся и пошел искать томатный сок.

Ржавый красный цвет обнаружился на следующий день в глазах клиента, и тот стал виден весь — тщедушный, издёрганный, трусливый, жестокий. Светло-карие, налитые кровью глаза остановились на мне, как на мишени.

— Ты думаешь, я кто? — сказал он. — Я, дружок ты мой, начальник милиции.

Я кивнул. Сегодня ему было лучше — но не ему одному.

Тот, второй, с такой же ухмылкой поднял мне навстречу голову, так же избоченился, таким же бесстыжим движением подал руку, словно предполагая, что я её поцелую. В довершение сходства он был цел: ни крови, ни ран, которые привидения так любят демонстрировать. И исчез он, как будто не я его стёр, а он сам, соскучившись, мгновенно переместился в какое-то другое пространство.

В течение одного очень длинного мгновения я не вполне понимал, где нахожусь: там или здесь. Голова болела так, что я за неё испугался, и всё было неправильно.

Протез сидел в дежурке и подписывал накладные. «Помрёт?» — спросил он, не поднимая глаз от бумажек.

— Он симулянт. Никого он не убивал.

— Убил, убил.

— Зачем начальнику милиции убивать самому?

— Это брат его начальник милиции. Был.

Я сел на стул у окна, выходившего на ещё голенький, но аккуратный скверик. В дежурке было пусто, тепло и тихо. Из коридора неслось мирное шорканье швабры.

— Сколько их было?

— Как сколько? — Протез наконец посмотрел на меня. — Двое.

— Так вот, их и сейчас двое. — Я глянул в окошко. В скверике появилась троица: Фиговидец, присев на парапет клумбы, что-то писал, Муха стоял рядом и разговаривал с молодым бритым колбасником — в бешеном, если слова поспевали за жестикуляцией, темпе. — Как будешь платить?

— Крыша, пансион и толмач, — сразу же отозвался Протез. — Мало?

— Случай необычный.

Голова у Протеза была круглая, маленькая; глазки круглые, маленькие; лицо круглое, без морщин. Его уродство не было отталкивающим, а слабость тела казалась вполовину наигранной. Сломанная жизнь таилась в нём, боясь о себе напомнить, навлечь новый удар.

— Денег наших на севере не возьмут, — сказал он задумчиво. — Разве что колбасу?

От колбасы я отказался.

— Но хоть что-то ты о них знаешь?

— Зачем мне это? — он слабо улыбнулся. — Если жизнь идет мимо, так ли важно, куда именно. — Он кинул косой взгляд на занавеску, которую я приметил накануне. — Вот что здесь у нас — знаю всё. Карту составили.

— Можно взглянуть?

— Зачем тебе, если площади Мужества там нет?

— А что там есть?

Протез аккуратно, тихо положил на стол ручку.

— Может, и прав мент, — сказал он в пространство. — Высматривают, выспрашивают — а откуда пришли, куда едут… Не нравишься ты Пуле, Разноглазый. Ты и твои.

— А что здесь делает Пуля?

— Пуля на задании.

— На каком?

— Языки укорачивать. — Протез сердито зашевелился. — Слушай, иди, подыши свежим воздухом. Тебе полезно.

Он опять пошевелился и стал похож на дружелюбного паука: рученьки, ноженьки, мягкое чуткое тело. Потом он моргнул, и сходство с насекомым ушло.

— Ты психиатрию изучал? — Фиговидцу свежий воздух уже пошёл на пользу: он ровно, нежно разрумянился, разрумянились в луче солнца страницы его раскрытого на коленке блокнота. — Нет? Есть такая болезнь — шизофрения. От неё бывает раздвоение личности. Один начальник милиции сидит перед тобой, а второй сидит у первого в голове. Это не привидение, это он сам.

— Как я тогда его уберу?

— Никак. Чтобы убрать того, нужно, чтобы умер этот. Тот, которого мы для простоты восприятия считаем настоящим.

— Настоящих он гробить не обучен, — сказал Муха. — Он озабоченно огляделся. — Что ж это такое, что у них не только волосы, но и мозги не как у нас?

— Точно такие же мозги, — сказал Фиговидец. — Просто больные.

— Не верю я, что мента может так перемолоть, — ответил Муха.

— А что у них с волосами?

— Ты не заметил? — Муха помахал парню, который при моем появлении вежливо и трусливо отошел в сторону. — Они их бреют. БРЕЮТ. Как бляди — под мышками. Как тебе это понравится?

Я вернулся к Протезу.

— Ты их когда-нибудь видел вдвоём? Начальника милиции и его брата? Обоих сразу?

Вспоминая, Протез почти отключился от настоящего. Его искалеченное тело осталось нависать над столом, руками заботливо прикрыв накладные, чтобы я не разобрал написанного, но сам он умчался прочь, радуясь этому стремительному, единственно доступному ему бегу. Он думал, а я разглядывал его. Он был неподвижен, но что-то в нём неустанно шевелилось: подымались и опадали мягкие волосы, подрагивали веки — и мелкие (бледно-красные, бледно-бежевые) клетки рубашки муравьями ползли из-под горловины свитера — а под рубашкой, под кожей, торопливо бежала кровь. Выдержка у него была отличная: не так легко витать в облаках под чьим-то пристальным взглядом, но он витал ровно столько, сколько наметил.