Эдуард Лимонов - Дети гламурного рая

Когда мы с Михаилом вошли в вагон, он был уже наполовину полон.

— Здравствуй, Эдик! — обратился ко мне полный седой мужчина.

— Здравствуйте! — я протянул ему руку. — Рад вас видеть. У нас будет еще время поговорить. Дайте я вначале размещусь.

— Да, да! — сказал он. — Я к вам подойду.

Я и понятия не имел, кто он такой. Актеры и режиссеры взяли с собой на кинофестиваль большие чемоданы, футляры с гардеробами и ящики. В нашем скоростном поезде одна их компания даже установила из ящиков стол: с огурцами, салом, хлебом и двумя сортами алкоголя — водкой и коньяком. Они толпились в вагоне и беседовали все сразу. Мы с Мишей читали: я книгу Литвиненко «Лубянская преступная группировка», Мишка — журналы «Профиль» и газеты «Коммерсантъ» и «Новые известия». Так пять часов подряд.

В двенадцатом часу ночи поезд бесшумно подкатил к перрону. Он еще докатывался, когда мы увидели двух здоровяков, ориентирующихся на наш вагон.

— Это по нашу душу, Михаил, — сказал я, — «наружка».

— Да, я тоже так думаю, — отвечал Миша, немногословный молодой человек высокого роста, похожий на юного Кларка Гейбла.

Ну так оно и было. Потому что на перроне наши два вагона встречали лишь официальные представители фестиваля да эти двое. Мы с Мишей встали рядом с ними, а они начали глядеть в разные стороны. Затем, ориентируясь на два шеста с надписями «Фестиваль Литература и Кино. Гатчина», наша толпа двинулась к выходу. Мы вышли из вокзала, и фестивальные дамы стали зачитывать нам списки, кто в какой гостинице. В момент, когда мы с Мишей узнали, что нам надлежит обитать в гостинице «Академическая», рядом с нами, сильно толкнув Мишу, упал человек. И задергался у наших ног. Пожилой, как и большинство гостей фестиваля.

Вначале думали, что это чужой, прохожий человек. Впрочем, его быстро «опознали», еще в момент, когда его взваливали на багажную тележку носильщика. Туловище положили первым, затем подняли ноги. Споро и очень профессионально, как будто они все — ребята из МЧС, между тем они ведь актеры, режиссеры и носильщики.

— Член жюри Мирон Черненко, кинокритик, — резюмировал «опознание» журналист Александр Щуплов.

— Гатчина! Гатчина! — закричали фестивальные дамы. — Размещайтесь в автобусы согласно гостиницам.

Я и Михаил послушно двинулись через площадь к автобусу. В Питере было теплее, чем в Москве. Надо сказать, что я только в этот момент заметил погоду.

Когда мы уселись, я сообщил Михаилу, что знаю Черненко. То есть он появлялся в моей жизни однажды, в конце шестидесятых, точнее, в 1967 году, когда молодым поэтом я приехал в Москву из Харькова. Черненко был другом мужа моей первой жены Анны, он тоже из Харькова, и он фигурирует у меня в романе «Молодой негодяй» под своим собственным именем. Помню, я сшил ему брюки из рубчатого темно-синего вельвета, привезенного им из Польши. А в Польшу он ездил довольно часто, так как профессионально занимался польским кино, написал книгу о режиссере Анджее Вайде. Был такой фильм — «Пепел и алмаз» — с экзистенциальным героем, и актер был харизматический, Збигнев Цыбульский…

— Ты смотрел «Пепел и алмаз», Миша?

— Кажется, нет, не пришлось, — смущенно ответил Михаил.

А смущаться тут было нечего, потому что все это было давно: и актер этот, и фильм, и Мирон Черненко.

Мы стояли, чего-то ожидая, наконец, выяснилось, что ждем нескольких участников кинофестиваля, сопровождавших Черненко в пункт первой медицинской помощи. А они все не шли, наконец, появился первый из них и сообщил, что кинокритик и член жюри Черненко скончался еще до прибытия «скорой». В автобусе стали обсуждать: звонить ли Рите сейчас или дождаться утра? Режиссер Марлен Хуциев предлагал дождаться утра:

— Если звонить сейчас, это убьет Риту.

— Рита — это его жена, — объяснил я Михаилу.

Когда я посещал квартиру Черненко в связи с вельветом и брюками, там была худенькая строгая девушка Рита. По ее взглядам я видел, что она не одобряла нашу пару. Анна была на семь лет старше меня, а я писал стихи.

— Вельвет этот польский, Миша, был много шире советского. Потому у меня тогда осталась полоса вельвета, и я обшил этим вельветом две тетради, в которые записывал новые стихи. Точнее, не обшил, а обклеил. Так они и назывались у меня: «Первая вельветовая тетрадь», «Вторая вельветовая тетрадь». Слушай, Миша, ты видел его лицо? Это не тот ли мужик, который в вагоне обратился ко мне: «Здравствуй, Эдик!»?