Эдуард Лимонов - Дети гламурного рая

Когда были лета, я ни в какие пионерлагеря не ездил. Мы жили на такой тогда окраине города, что деревни начинались сразу за кладбищем. Зимой там было не пройти из-за снега, весной и осенью из-за грязи, но уже в апреле, если устанавливалась сухая погода, там было классно. Через кладбище, через деревню Тюренка дорога вела к реке. Я либо ездил туда на велосипеде, либо ходил в шортах из вельвета, босиком и с голой грудью. Бунин назвал Харьков «большим южным городом», но это не совсем так. Большой южный город — это Ростов-на-Дону, но Харьков отстоит от Москвы по прямой на восемьсот километров, и потому весна и лето наступают там раньше, а осень позже. Итого набирается лишний месяц теплого времени. Я плелся там по этим дорогам вблизи деревни Тюренка, среди пчел, коров, всяческих пташек и к концу лета обычно бывал цвета темного саманного кирпича. Здоровья, которое у меня еще есть, я набрался там, в буйных зарослях бурьяна, в оврагах, идя через поля, взбираясь на холмы.

Харьков, конечно, не очень-то и Украина во всех смыслах. Там не очень украинская природа. Настоящую Украину в Сумской области, с хуторами, где деды в соломенных брылях ездят на неспешных повозках, где волы, как во времена Овидия, влекут в сенокос огромные холмы сена, где над гречишными полями гудят личными моторами спокойные пчелы, — такую Украину мне удалось увидеть только в возрасте десяти, кажется, лет. Одна из студенток — соседок по квартире — оказалась дочерью третьего, что ли, секретаря Сумского обкома партии, и, поехав на каникулы к родным, она взяла меня с собой, да не в Сумы, а в Богом забытую стопроцентную деревню, населенную дедами, старухами, дивчинами и парубками. У меня дух захватывало от той природы, от гигантских вареников с вишнями и картохой, от древнего меда, который тебе подавали в тарелке и ты должен был хлебать его ложкой, в то время как злорадный дед сидит и щурится, да еще и подсовывает тебе ноздреватый горячий хлеб. Дед тебя испытывает, сколько ты съешь. А если съешь, он тебя добьет варениками с вишнями, — бац на стол дымящуюся тарелку! Вишня еще в большей степени символ Украины, чем сакура — японская вишня — символ Японии. Черешня — это не то, она пресно-сладкая, а вот вишня — ох, глубок ее вкус, благороден! Слезаешь с дерева, кожа вся подрана, губы — черно-красно-синие, довольный собой подросток-мальчик… А студентку, кажется, звали Нина, фамилия, кажется, Крившич. Я был в нее тогда влюблен, мальчик десяти лет.

В Киев я попал в 1964 году. У меня был отпуск, я работал сталеваром цеха точного литья завода «Серп и молот» и летом поехал в Киев, а оттуда в Ригу. Сегодня думаю: а почему я не поехал в Москву? Загадка. Пробыл я в Киеве (никаких родственников, это в Риге у меня жила тетка) всего один день. И Киев мне не понравился. Люди там оказались какие-то сытые и важные, они выглядели замедленными. В Харькове люди бегали быстро, интеллектуально старая столица Украины опережала Киев, а поскольку мы не были столицей, у нас было намного меньше чиновников. Помню почему-то киевские каштаны. Постоял я там на откосе над Днепром, да и уехал. Не мой оказался город.

Украина меня волнует. Из детства дуют теплые дымки от печей ее изб, потягивает тихо влажной полынью после дождя, раздается щелканье бича над волами — «цоб-цобэ!», пахнет коровами. Почему-то индустриальная часть воспоминаний об Украине приходит неохотно и позже — огромные харьковские заводы, вдоль заборов которых шагать устанешь, на некоторых из них я работал. Иногда мне снится сон, как я шагаю через завод «Серп и молот» на третью смену, в руке авоська с завтраком, льет дождь. Иду коротким путем, мой транзит вспарывает цеха, и вот подхожу к нашему. Пробираюсь по горе железного лома и вижу, как в брюхе цеха сидят мои брательники-работяги в брезентовых робах, словно рыцари. Остывает яркий, воссияв на всю темноту, ковш. Только что залили опоки алым металлом. Бригадир Бондаренко пьет молоко. Я радостно вздыхаю — не опоздал. И просыпаюсь.

Уже шесть лет прошло после того, как я написал «Книгу мертвых», думаю я, сидя за столом на конспиративной квартире. За высоким окном, в верхней половине которого видно серое московское небо, температура минус 22 градуса.

Конспиративной квартирой я называю помещение, где я живу последние месяцы, скорее в шутку. Поскольку какая может быть соблюдена конспирация, если я, лидер радикальной политической организации, нахожусь под колпаком у российских спецслужб?