Дорис Лессинг - Любовь, опять любовь

— А слова?

— Ах, любовь… волнует кровь… сымпровизировала Мэри, презрительно кривя губы.

— Отлично! — вскинулся Патрик. — Спасибо! Замечательно. Смейтесь, смейтесь. Вот увидите, они еще пригласят нас с этим в Бель-Ривьер.

— Да уж, закон жизни, — пасмурно протянул Стивен. — Халтура всегда торжествует, вытесняет добро и добротность.

— Спасибо за благоприятный прогноз, — искренне поблагодарил его Патрик.

— Не торопитесь с прогнозами, — охладила его энтузиазм Мэри. — С чего бы им менять прежнюю «Жюли» на новую, если прежняя принесет полный сбор.

— Да-да, давайте не будем терять голову, — закивала Соня. — И отрываться от почвы под ногами.

— Поступь прогресса не дано сдержать никому, — заявил Патрик, похоже, на полном серьезе. — А назвать свою пьесу я хочу «Счастливая монетка». Я тут случайно узнал. Так в начале девятнадцатого века называли ребенка любовницы, отставленной с приличным отступным. Мать Жюли, например, жила очень неплохо, как сыр в масле каталась… Ну, и дочь Жюли у нас тоже будет пристроена в сусальном хеппи-энде с лейтенантиком…

Закончили они рано, солнце еще не собиралось уходить с небосвода. Стивен и Сара прогулялись по Риджентс-парку. Стивен высказал намерение уехать к брату в Шропшир, а оттуда направиться к друзьям в Уэльс. Сара понимала его охоту к перемене мест. Если бы не занятость в театре, она бы тоже купила билет на самолет и улетела бы на край света.

Как предотвратить неотвратимое? Сара представляла себе автомобиль, несущийся под палящим летним солнцем по жарким запыленным дорогам Франции. Автомобиль останавливается — и Джозеф сразу на руках отца. Конечно же, в течение этих трех недель, когда Генри не держался за баранку, он держал сына. Тело ее посылало противоречивые, неартикулированные сигналы. Вот, к примеру, на левой стороне ее груди… Чья там покоится голова? Генри? Часто казалось, что это голова новорожденного, голого младенца-сосунка, мягкого, горячего; что ее рука защищает что-то беспомощное, прикрывает свою собственную младенческую беззащитность и беззащитность второго младенца, прижавшегося к ней. Когда горячая волна желания вырывала Сару из сна, то пробуждалась она с именем Генри, но мерещилась ей при этом физиономия Джозефа, его толстые румяные щеки, жадная улыбка, хищный взгляд, высматривающий, что бы еще схватить, заграбастать, подмять под себя. Всеядная ухмылка мелкого хищника и нежная, любящая улыбка Генри исчезали вместе, в унисон, ее любящая рук устремлялась к левому плечу и утыкалась в пустоту…

Страницы ее дневника заполняли слова: «пустота»… «боль»… «страдание»… Потом появились «Дикая тоска», «Тяжко… Не вынести, сил не хватает…», «Буря желания», «Скороли конец этому?», «Сердце разрывается…», «Больно…».

Кому адресованы эти строки? Судьба их та же/что и брошенных в океан писем бутылочной почты. Никто их не прочтет. Да если бы и попались они кому-нибудь на глаза… Поймет их тот лишь, кто сам прошел через те же душевные муки, испытал ту же боль, ту же скорбь. Даже для нее самой слова «боль», «тоска», «невзгоды» оставались словами, их приходилось наполнять эмоциями, которые они представляли. Зачем вообще доверять их бумаге? Саре показалось, что занимается она чем-то, характеризующим наше время, заслушивает свидетельские показания.

«Не могла даже предположить, что существует на свете такое несказанное страдание». После этой фразы — новый абзац: «Работала с Соней и Патриком над костюмами. Работала с Мэри. Мэри рассказала, что видела Соню и Роджера Стента за обедом в „Пеликане". Соня ее не заметила, не знает, что мы знаем… Патрик поехал к Жану-Пьеру насчет своей „Счастливой монетки"… Мы с Соней…»

Фактически Сара выполняла половину обычного объема работы. Утром она просыпалась со стоном и часто погружалась обратно в… если это и был ландшафт печали, то не тот, в котором она обитала днем. Вернувшись домой раньше обычного, она могла проспать весь вечер, немного поработать и снова улечься на всю ночь. Иногда, встав утром, снова залезала в постель и спала чуть не до полудня. Раньше Сара спала легко, с удовольствием, сны представляли для нее развлечение и иной раз даже источник информации. Теперь же заползала в сон, как в нору, спасительную, но одновременно угрожающую, опасную, избавлялась во сне от бог ли, мучившей наяву.

Однако наблюдала она за этими симптомами с некоторой долей любопытства, отмечая, что вовсе не обязательно представляют они собой атрибуты любви.