Павел Вадимов - Лупетта

Все сложилось как нельзя лучше. Старый школьный друг умотал с очередной пассией в Финляндию, одолжив мне на все выходные ключи от квартиры, якобы для романтического свидания. «Хоть бы познакомил со своей новой телкой! — подмигнул он мне при прощании. — Ладно, боишься, что уведу, не колись, главное, ничего мне тут не переворачивайте! Я понимаю, любовь-морковь и все такое, но все же смотри не переборщи, старый развратник!» Старый развратник не собирался перебарщивать. Ему не нужна была никакая морковь. И вообще, если поднимать плодовоовощную тему, он должен был предстать на сцене в новом амплуа. Более того, он был преисполнен желания оказаться одним из самых совершенных, самых талантливых и самых гениальных исполнителей этой роли, которые когда-либо блистали под рампой. Он давно догадывался, да он просто был уверен, что рано или поздно эта роль сама придет к нему. Если уж на то пошло, она и написана-то была специально для него! Вот почему на этот раз он чувствовал особую ответственность. Но, как всякому настоящему актеру, для полного вхождения в образ ему требовались два условия: время и уединение. Время на то, чтобы отрешиться от мирских забот, и уединение для того, чтобы ничто не отвлекало его от такой простой и при этом такой важной мысли: «Я — овощ!»

Дело было за малым. Я отдал должное родителям, извинившись, что не смогу перезвонить, по-быстрому оделся и кубарем скатился по лестнице. Весело галдевшая маршрутка за полчаса доставила меня до цели. Я дождался лифта, нажал на нужную кнопку, прочитал все надписи на стенке, чихнул, вышел, вытер ноги о половичок, легко справился с дверью, скинул куртку, разулся, залез в тапки, брезгливо отпихнул в сторону заботливо поставленную рядом вторую пару, чихнул, вошел в комнату, потянул за нитку торшера, выложил на журнальный столик трубку с табаком, прочитал придавленную пепельницей записку, чихнул, смял, вышел на кухню, расправил, перечитал, чихнул, достал из кармана брюк платок, высморкался, выкинул записку в мусорное ведро, посетил туалет, вымыл руки, вернулся в комнату, включил напольный обогреватель, выключил все телефоны, набил трубку табаком, достал зажигалку, посмотрел на огонь, чихнул, передумал курить, прислонил трубку к пепельнице, чтобы не высыпался табак, снял свитер как следует высморкался, пристроил под головой подушку-сардельку, погасил торшер, расстегнул брючный ремень, стянул носки и блаженно распластался под пледом на пружинной тахте. И только наутро понял, что в глубине души мечтал об этом всю сознательную жизнь. Я впервые встретил Новый год в полном одиночестве. Нет, вру, не встретил, я его попросту проспал.

А еще эти записки можно сравнить со сказками Шахерезады, причем в роли царя Шахрияра с блеском выступит Лимфома. На тысячу и одну ночь меня, конечно, не хватит, хотя бы полгодика протянуть. А что, презабавное занятие — рассказывать по одной истории перед сном, напоследок медовым голоском приговаривая: «Куда этому до того, о чем я расскажу вам в следующую ночь, если буду жить и рак пощадит меня!» И слышать в ответ: «Клянусь Аллахом, я не убью его, пока не услышу окончания его рассказа!»

Говорите, сказок не хватит? Хватит, еще как хватит! Недавно лежал, думал: и к чему я столько народу в этой палате перевидал? Вроде бы всего полгода тут, а соседей насмотрелся — тьма египетская! Если бы вы только видели, какие типажи! Все как на подбор: кто джинн, кто Аладдин, а кто старая медная лампа. Арабские сказки отдыхают. Да что на других глядеть, я и сам — тот еще типаж. Вот смотрю я на себя в зеркало в больничном сортире. Смотрю и думаю: тобой только детей по ночам пугать. И нет чтобы при этом себя пожалеть! Хотя бы чуточку! Не получается. Смотрю и усмехаюсь: «Клоун, ну чистый клоун, таких только в цирке показывать!»

Но больше надо мной никто не смеется. Ведь как обычно бывает, только пойдет шепот: «Вы слышали, что у него?» — все сразу делают серьезные лица, прикрывают ладонями рты и скорбно качают головами. Я сполна прошел через это, пока не лег в больницу. Прошел через перешептывания знакомых, вымученные улыбки коллег и одобряющие призывы: «Ты это, того... держись!» И ведь понимал, конечно понимал, что по-другому и быть не может, сам бы на их месте вел себя точно так же. Понимал, а злился. Еще как злился! И ничего не мог с собой поделать. Но молчание тоже раздражало. От него становилось только хуже. Бывало, войдешь в комнату, откуда слышен громкий разговор или смех, — все сразу замолкают. И прячут глаза. Им неудобно, а мне еще больше. Хочется бежать куда глаза глядят.