Павел Вадимов: Лупетта

Моя любовь ютилась с мамой в крошечной комнате коммунальной квартиры на улице Марата. Вырастив дочку без мужа, мама решила устроить свою личную жизнь. Когда мы с Лупеттой стали встречаться, у нее наклевывался серьезный виртуальный роман с седовласым американцем.

Лупетта не просто любила маму. Я бы сказал, она ее боготворила. Нет, Лупетта не преклонялась перед ней, они даже ссорились время от времени, но на самом деле только мать была для нее идеалом. Мне казалось, что в наше время ничего похожего уже не встретишь. «Мама в одиночку вылепила меня такой, как ты меня знаешь, — признавалась Лупетта. — Никто другой не оказал на меня такого влияния, как она. Все мое воспитание, манеры, привычки — от нее».

Когда мы задерживались где-нибудь вечером, мама постоянно звонила по мобильному, волнуясь, когда же любимая дочка вернется. Ничего удивительного в этом нет, так поступает большинство родителей, но сколько раз я слышал в голосе отвечающих им чад нескрываемое раздражение от чрезмерной опеки. И только Лупетте никогда не досаждали эти звонки; напротив, она всегда с любовью в голосе отвечала: «Мамочка, я же сказала тебе, что скоро буду». Интересно, что при этом мама никогда не допрашивала Лупетту по поводу ее ухажеров, и даже когда мы стали возвращаться по утрам, ни разу не устроила дочке разнос. Но я, похоже, забегаю вперед.

Я заметил, что смертельно больные пациенты словно переходят в другую категорию людей вне зависимости от своей социальной принадлежности. Я имею в виду не тех, кто уже пребывает на пороге жизни и смерти, а скорее пациентов, которые знают, что спасения уже нет, но пока не удостоились первых робких поцелуев Косой в опухшую от химиотерапии щеку.

Близость смерти на глазах облагораживает их, хотя я раньше думал, что она должна, наоборот, озлоблять. На самом деле никакой агрессии нет и в помине. Все здесь предельно вежливы, как в палате лордов, готовы помочь каждому, выполнить любую просьбу. На отделении практически не слышен мат, хотя видно, что некоторые мои соседи еще недавно не могли вести разговор без привычного матерка. Никто не повышает голос, а если боль становится нестерпима, многие стараются заглушать собственные крики подушкой. И только когда платонические лобзания Костлявой резко переходят в садистские засосы, некоторые не могут сдержать звериный стон.

За окном висит кормушка для птиц, сделанная из упаковки кефира. Глодаемый саркомой сосед до последних дней ковылял, чтобы насыпать свежий корм, а потом со слезами на глазах смотрел на воробьев, дерущихся за свою добычу. Когда он умер я и не подумал обновлять кормушку, хотя лежал ближе всех к окну. А воробьи навещали нас еще несколько дней, но не найдя пайка улетали. Потом их уже не было видно, а разбухшая от дождя кормушка сама по себе свалилась куда-то вниз. Почему же я не помог братьям нашим меньшим? Наверное, для того чтобы научиться жалеть других, надо начать с себя.

Лупетта училась на вечернем отделении факультета истории искусств Академии художеств. Она поступила туда, не добрав баллов для зачисления на филфак университета. В свободное время она подрабатывала внештатным корреспондентом раздела «Культура» в газете «Бизнес-Петербург». В один из ясных осенних дней она неожиданно предложила мне составить ей компанию для посещения Эрмитажа, куда ее послали, чтобы написать репортаж об открытии выставки «Три века ювелирного искусства Петербурга». Я, разумеется, согласился.

В небольшом выставочном зале крупнейшего российского музея было не протолкнуться. В воздухе висел удушающий аромат дорогого французского парфюма. Любителями высокого искусства здесь и не пахло — подавляющее большинство присутствовавших на открытии выставки скорее напоминали покупателей в дорогом ювелирном салоне. Лысые нувориши, брезгливо выпятившие губы и сопровождаемые моделями с умопомрачительно длинными ногами и не менее умопомрачительно пустыми глазами, дефилировали между ярко освещенных витрин, цокая языками при виде какого-нибудь крупного бриллианта.

Цокать им приходилось немало. За пуленепробиваемыми стеклами на атласных подушечках лежали произведения Иеремии Позье, Жан-Пьера Адора, Жан-Жака Дюка, Иоганна Готлиба Шарфа, Иоахима Хассельгрена и других ювелиров, работавших для двора императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II. Ювелирное искусство XIX века представляли работы Иоганна Хельфрида Барбе, Вильгельма Кейбеля, а также мастеров знаменитой фирмы Карла Фаберже. Среди экспонатов были часы, табакерки, кольца, браслеты и букеты из драгоценных камней.