Джойс Оутс - Ангел света

Закричали, оповещая друг друга, болотные птицы. Должно быть, я их потревожила. К ним присоединились лягушки. И насекомые. Вокруг моей головы и плеч колыхалась туча комаров. Накинулись и стали кусать. Жадно, ненасытно, но разве можно их винить — такова природа. В ушах от комаров и мошкары стоял звон.

Но ты ведь все это знаешь, отец.

Ты знаешь — ты первый через это прошел. Ты дышал этим кишащим живностью воздухом. Вдыхал его. Кишащий, живородящий воздух — мне нравится это слово, «живородящий», я впервые употребила его в девятом классе, ты так гордился мной, ты так меня любил, под конец я тебя разочаровала, но ты любил меня — только ты один, только ты.

Можно ли повернуть ход событий вспять? Увидим.

Трус, беззвучно произносит Кирстен. Лжец.

Оуэн говорит о том о сем, непринужденно размахивая руками, шагая по лесу, точно его нимало не волнует, что его новые дорогие туфли начинают промокать. За последние несколько лет, с тех пор как он одним из первых окончил Эксетер [6] Привилегированная частная школа. и в колледже ему предложили вступить в самый престижный клуб гурманов, Оуэн стал на редкость светским молодым человеком, а это значит, он научился говорить — и говорить долго. Человек он, бесспорно, добродушный, хотя его добродушие порой окрашено иронией, как, например, сейчас.

Между прочим, он считает весьма глупым то, что они с Кирстен направились сейчас за город, к реке, вместо того чтобы благоразумно пообедать в «занятной» старой гостинице Молли Питчер, куда приезжие обычно водят на ленч девочек из Академической школы. Он считает глупым шагать вдоль реки под предательски ярким солнцем безоблачного мартовского дня. И это странное поведение Кирстен — тоже глупо. Будто так можно на него воздействовать. Будто этим можно его запугать.

Ничего, как-нибудь он ее вытерпит. Два-три часа — и он будет свободен.

По мере приближения к реке дыхание паром начинает вырываться у них изо рта — это душа высвобождается из тела легким облачком тумана. Оуэну неприятен холод. Ему неприятно, что приходится так много молоть языком, и притом оживленно. (Новости об общих друзьях и знакомых. Трепотня про колледж — какие у него лекции, какие преподаватели, какие экзамены, какие контрольные работы, на каком семинаре его отметили, какую выпускную работу он должен написать, как чудесно заполнена его жизнь, как она вопиюще обыденна. Почему это не вызывает никакой реакции у Кирстен? Неужели ей нечего сказать? Он переключается на другие темы, пожалуй, более опасные, и спокойно, без нажима рассказывает про Ника Мартенса и вставшую перед Комиссией проблему: Нику пригрозили расправой явно в связи с тем, что его Комиссия предприняла расследование злоупотреблений в использовании пенсионного фонда одного крупного профсоюза; новость — а быть может, всего лишь слух — о том, что Энтони Ди Пьеро собирается жениться на молоденькой жене председателя совета директоров Национального банка и Страхового общества Средней Атлантики — естественно, после того, как она получит развод.)

Он упоминает — вполне осознанно, так как настало время об этом сказать, — что все в колледже так отзывчивы… так ему сочувствуют… держатся так дружелюбно, и участливо, и корректно, и ненавязчиво… не нарушают его уединения, уважая его горе, однако и не отдаляются. К примеру, они с Робом как-то вечером пошли выпить и разговорились откровенно — Оуэн о своем отце и о том, как он любил отца, а Роб — о своем и о том, как он его любил, но часто и ненавидел…

— Все люди такие добрые, — говорит Оуэн, поглядывая на Кирстен, — если их не отталкивать, они проявляют такую широту души, хотя, я думаю, они наверняка сплетничают за моей спиной, и, будь я первокурсником, мне сейчас, возможно, и не предложили бы вступить в подобный клуб, не знаю, право: люди ведь всего лишь человеки, а дело получило очень неприятную огласку, но ничего не попишешь — придется нам, видно, жить с этим еще несколько лет, верно? И не сломаться и не свалять дурака — как-никак мы ведь теперь на виду.

Кирстен смотрит себе под ноги, на грязную, всю в щепках дорожку, будто и не слышит. Будто она одна. Думает свое.

Она не смотрит на него и, конечно же, ничего не говорит, но Оуэну внезапно становится не по себе — он чувствует ее презрение. Ах ты трус, думает она . Мерзавец, болтун, дешевка.

Брат и сестра, сестра и брат. Разница между ними почти четыре года. Один — шести футов двух дюймов роста и весит 200 фунтов, другая — пяти футов семи дюймов роста и весит 105 фунтов, а может, и меньше: бедная худосочная дурочка совсем отощала, Оуэн это видит, — и, однако же, их, пожалуй, можно считать близнецами. В известном смысле слова.