Саймон Ван Бой - Тайная жизнь влюбленных - [сборник]

Бывает ложь, которая при определенных обстоятельствах становится единственной правдой.

Той ночью в гостинице мы спали обнаженными — переплетение конечностей, мышц и костей, соединенное страхом и новизной.

Я знал, что она могла пригласить в свою комнату любого, кто сидел бы на моем месте и смотрел на нее так, как я, но мне было все равно. Я хотел растянуться вдоль ее позвонков и заполнить впадины ее спины, как замерзшая вода заполняет трещину в скале. На следующее утро шел снег, и она задала мне этот вопрос. Я подумал о матери и ответил: «Да». Мне хотелось вынести ее глухоту из ресторана и положить это чудо на снег. Вечером я пошел на ее выступление. Она играла скрипичные концерты Баха в ля миноре и ми мажоре, а я представлял, что пришлось вынести моей маме на острове Эллис, чтобы я появился на свет.

Я выучил немой язык своей жены. Мы называли его «балет пальцев». Мы не расставались ни на день, пока она не пропала, идя домой с коробкой пирожных. Интересно, что стало с пирожными. Кто их съел?.. Теперь пекарня снова открыта, свет из нее льется на холодную улицу, под окна, за которыми спят дети.

Моего отца убил осенью тысяча девятьсот сорок третьего года семнадцатилетний польский партизан. Он был моложе, чем я сейчас. Моя мать почти ничего не рассказывала о Европе; знаю только, что ее отец торговал велосипедами, пока не пришлось закрыть магазин. Однажды я привел домой школьного друга, который родился в Швейцарии и свободно владел немецким. Я познакомил их с мамой, но когда он заговорил по-немецки, она заплакала, и мальчик испуганно замолчал.

Иногда язык становится выразителем страстного желания. Маленький «Боинг» станет моим кораблем из Ливерпуля, а скрипка — моими выездными документами.

Лифт медленно доползает до уровня вестибюля, двери разъезжаются. Передо мной стоит русская старушка Ида, прожившая в нашем доме лет шестьдесят. Озабоченно взяв меня за рукав, она хочет знать, как у меня дела и куда я иду со скрипкой. Она хочет знать, есть ли наконец какие-то новости. Я говорю ей, что жена пошла за пирожными с пресловутыми сердечками из глазури, а я должен успеть уехать в аэропорт, пока она не вернулась. Я объясняю, что сегодня наша годовщина и я ухожу от жены.

Ида всхлипывает и отпускает рукав, наделяя меня силой. Силой моего отца, несущего мою мать сквозь ледяной дождь по булыжной мостовой мимо высоких серых домов, иссеченных пулями, отца, пробирающегося через ад с залитым кровью лицом и горящим от стыда сердцем.

Я вижу, как они приникают друг к другу, хоть и потеряли друг друга навсегда. Вижу его лицо, когда еврейский доктор извлекает пули. Представляю навалившуюся пустоту после ее отъезда. Чувствую его воспоминания о моей матери, о падающей фигурке, о запахе влажных волос, о кровавых следах, тянущихся через гетто, о том, как падает снег.

Меня всегда привлекала концепция рая. Именно поэтому Международный аэропорт имени Джона Кеннеди показался мне идеальным местом, где можно прожить остаток лет.

Постоянно путешествующих людей легко отличить от домоседов: у них есть удобный карман или специальный бумажник для паспорта. Те, кто отправляется в путь редко, долго копаются в поисках документов, а затем тащат свой багаж в круговорот бесконечных очередей.

Я представляю, что передо мной умершие, которые готовятся войти в Царство Небесное. Правда, я больше не верю в Бога, однако идея рая и ада, на мой взгляд, весьма удобный способ вознаградить добродетель и наказать порок еще при жизни.

Я бездомный, потому что страдаю от душевной болезни, в которой мне стыдно признаться. Временами меня отпускает, и тогда я день и ночь пропадаю в аэропорту. Могу несколько часов просидеть в пластмассовом кресле, а то кручусь поближе к еде. Потом снова приходят отвратительные ощущения, что тянутся от основания позвоночника через все тело, словно призраки, и тогда я покидаю аэропорт и нахожу приют в грузовом терминале, где прожекторы не дают закончиться дню.

Когда на меня накатывает безумие, я забираюсь в уютное местечко под гигантским ржавым контейнером, завернувшись в одеяло, и там чувствую себя в безопасности. Ржавчина распространяется по металлу, словно медленное дыхание осени.

Приступы начинаются с амнезии. Я забываю самые простые вещи: что ел на завтрак и ел ли вообще, когда в последний раз курил. Потом начинают дрожать руки и ноги и стучат зубы. Знаете, как тарелки в кухонном шкафчике перед началом землетрясения. Дикая тряска может длиться несколько часов, но это не самое страшное, потому что призраки, проникшие в мое нутро, находят крошечную дверь, ведущую в воспоминания, и мне приходится двое суток вновь переживать случайные сцены из жизни. Только представьте, каково это — копаться в самом себе.