РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Несчастной овладела мысль, что злой дух, коим, вне всяких сомнений, был одержим повешенный, теперь вселился в неё, и после сего она прожила не долее, чем требовалось, чтобы родить меня и сдать в работный дом для бедняков, будучи в полной уверенности, что коли я появился на свет синим, то, стало быть, и есть воплощение того самого злого духа.

Я вырос в работном доме, населённом множеством старух, одни из которых были сумасшедшими, другие приветливыми, а третьи — ни то ни сё, но у всех у них водились в изобилии вши и всяческие истории о мертвецах и о тех, кто ещё не стал мертвецами; ничего больше не водилось в этом тёмном, холодном, промозглом доме — только вши да россказни; и те и другие вызывали у меня зуд и чесотку, после коих на теле оставались язвы и струпья, со временем рубцевавшиеся в небольшие грязные шрамы. Я вырос на этих историях (в том числе на самых ими любимых: об умершем за работой ткаче, о висельнике, его рыбине, синем свете и обо мне), больше им поделиться со мной было почти нечем.

Старик священник, живший при нашем работном доме, сперва по ошибке посчитал меня будущим грамотеем и принялся давать мне уроки. Обычно он читал мне «Четьи-Минеи», где на каждый день года приходится житие какого-нибудь святого — причудливая повесть о страданиях, пытках и всяких изощрённых мучениях; то был впечатляющий каталог девственных мучениц, чьи роскошные, но неизменно чистые и невинные груди терзали похотливые римские префекты; средневековых монахов, коих привязывали в трапезной верёвками к скамьям, дабы их левитация, то есть парение в воздухе, не мешала остальной братии вкушать пищу; флагеллантов из числа анахоретов-отшельников, бичевавших себя за просто так сорок дней и ночей. Воистину, ничто лучше не могло подготовить меня к жизни в Земле Ван-Димена.

Уроки священника послужили мне в жизни поддержкой, коей служит верёвка повешенному. Он научил меня двадцати шести латинским буквам и любил, чтобы я читал ему вслух Библию и Молитвенник, в то время как он совершал омовение моих ног — подошв, затем уже всех ступней, потом тощих икр — и всё время при этом нашёптывал: «Скажи мне, когда семя созреет в тебе и будет готово пролиться, скажи мне, пожалуйста».

На это обычно я отвечал: «А-Бэ-Цэ-Дэ…» и далее, ибо воображал, что все божественные слова уже содержатся в этих буквах и Он способен перемешать их так, чтобы они сложились в любые наисовершеннейшие молитвы, любые места из Священного Писания, какие Он только пожелает, стоит лишь восслать к нему все двадцать шесть букв, А-Бэ-Цэ-Дэ… и далее; но один раз, когда священник полез своими потрескавшимися, словно куски мела, пальцами выше, к внутренней стороне моих бёдер, я пнул его чисто вымытой ногой прямо в слюнявый рот.

Старик священник вскрикнул от боли и прошипел: «Может, буквы твои действительно принадлежат Богу, но языком твоим несомненно владеет дьявол. Никакой ты не грамотей, а сам Вельзевул!» С тех пор он оставил в покое и меня, и мои ноги.

Одну из старух в нашем доме, которая ненавидела священника, это столь впечатлило, что она показала мне свою библиотеку из дюжины шестипенсовых книжонок, которой ей было дозволено владеть в виде особой привилегии, и разрешила брать книжки по одной и читать.

Я стал бояться, что каждой ночью, пока я сплю, буквы в шестипенсовых книжечках могут меняться местами и образовывать новые слова, наделённые новым смыслом, под синей обложкою, ибо, читая их, убедился, что Бог действительно способен перемешивать все двадцать шесть букв как угодно, чтобы значение их соответствовало Его замыслу, а потому все книги святы. Но если Бог действительно, как утверждал священник, хранил некую Тайну, то в ней, видно, и крылась та самая причина, по которой все содержащиеся в синих книжках истории по-прежнему вызывали у меня зуд.

Такие шестипенсовые книжки продавались повсюду, но за это я любил их ещё больше — за то, что они принадлежат всем. Меня восхищала любая, от «Детских стишков старой вдовы Хикатрифт» до «Басен» Эзопа, причём настолько, что задолго до знакомства с Вильямом Шекспиром, Александром Попом и французским Просвещением они стали для меня истинною Литературой и настоящим Искусством. И ныне детские стишки об апельсинах и лимонах, в названии которых будто бы слышится перезвон колоколов церкви Сент-Клеменс и которые едут на палочке — деревянной лошадочке, а их конь занёс прямо в Бенбери-Кросс, обладают для меня свойствами истинной поэзии и неизбежно очаровывают меня. Вскоре священник, вступив в сговор с бидлом, смотрителем нашего дома, задумал продать меня местному каменщику, однако я в силу худосочного телосложения оказался непригоден для тяжёлой работы, и, когда я сбежал от хозяина посмотреть Англию, тот, вероятно, лишь обрадовался, что избавлен от криворукого негодника, ибо не предпринял никаких попыток вернуть меня.