РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Я затаился под навесом сланцевой скалы, дивясь его отчаянной храбрости, меня так и подмывало поскорее узнать, кто он такой. Рука нащупывала топор. Но когда он обратился ко мне с исключительно смелым деловым предложением, у меня не осталось никаких сомнений, ибо кто ещё был способен, владея столь малым, использовать слабость себе на пользу?

— Если поделишься со мной пищей, — сказал Капуа Смерть, — я разделю тяготящее тебя бремя.

Я дал ему солонины. Он стал жевать мясо краем рта, как это делают собаки, — должно быть, зубы у него повыпали. Мне захотелось узнать, почему он сбежал, ведь в колонии Капуа находился в привилегированном положении, так что жилось ему куда лучше, чем большинству каторжников, и я спросил его об этом.

Не прекращая жевать, Капуа Смерть стянул с головы травяную шапочку и снял с макушки грязный, потрёпанный клочок бумаги. Клочок этот столь часто складывали вдвое, а затем вчетверо, что на протёршихся сгибах образовались порядочные прорехи, и, когда он развернул бумажку, в руках у него оказалось четыре почти отдельных прямоугольничка.

«Дорогой Кап, — прочёл я, — ты всегда был моим единственным только один ты был всем каким сладким каким хорошим как я могу забыть как я любил твою кривую усмешку твои кучерявые волосы как я всегда любил тебя

навеки твой милый Томми».

Я протянул письмо обратно.

Капуа Смерть рассказал, что, после того как прошлой зимою был повешен Том Вивёр по прозванию Рыкун, в сердце что-то оборвалось. Сперва он хотел убить себя, но спустя какое-то время решил смотать удочки следующим же летом. Несколько недель назад он бежал в компании ещё шестерых; они разделились, когда кончились харчи. Один утонул, переходя вброд реку, другой пошёл назад к лагерю артели колодников, занимавшихся гашением извести, и сдался властям. Капуа Смерть неделю назад выдержал настоящее сражение с сумчатым волком, а может быть, и с самим сумчатым дьяволом, прогнал его и завладел падалью, на которую тот покушался, — это был издохший вомбат, но с тех пор ему ничего не удалось добыть.

— Да, — проговорил он, словно отвечая на какой-то одному ему ведомый вопрос, и вытащил пробку из кувшина — там по-прежнему плескалась жидкость цвета мочи, пресловутый «хулиганский суп», у которого имелась своя история — некогда бывшая, добавил Капуа Смерть, и его историей тоже. Он извлёк из кувшина осклизлый стебель травы и рассказал, как ему однажды, вскоре по прибытии на Сара-Айленд, довелось наблюдать допрос схваченного беглеца.

Этот арестант — некий пирожник из Бирмингема — провёл несколько недель в бегах вместе с тремя другими, ещё не пойманными каторжниками. Полагали, что из-за нехватки еды в здешних суровых краях он во время скитаний по диким горам съел своих товарищей, безуспешно пытаясь найти перевал, чтобы пробраться с безлюдного запада на более или менее обитаемый восток, но затем, вконец оголодав, был вынужден вернуться к каторжному поселению и сдаться.

Заявив, что ему надоела такая жизнь, он сознался в каннибализме, но признанию не верили, пока он не снял сшитые из человеческой кожи мокасины и не предъявил их как доказательство. Более заинтересованный тем, что разузнал сей пирожник о таинственных трансильванских лесах, чем совершённым им преступлением, Муша Пуг заставлял его в подробностях описать природу страны, где тот побывал.

От нестерпимой боли пирожник наклонился вперёд и, попросив разрешения у Коменданта, принял листок бумаги из рук Йоргена Йоргенсена, который вёл протокол допроса. С гримасой отчаяния он смял его, превратив в уродливый шарик.

— Сэр, — тихо сказал он, — Трансильвания выглядит вот так, — и бросил комок сей к ногам Коменданта.

Ради того скудного харча, что у меня ещё был, Капуа Смерть присоединился ко мне, и мы вместе двинулись по лабиринту отвесных скал, откуда низвергались водопады, непроходимых джунглей, ущелий, известняковых террас, и весь этот ландшафт разворачивался перед нашими глазами, как тот самый скомканный лист бумаги, как нечто не выразимое словами.

Мы держали путь к Фрэнчменз-Кэпу, главному горному массиву в Трансильвании. Имеющий форму неправильного полукруга и видимый на сотни миль со всех сторон, он чётко вырисовывался на горизонте, его было хорошо видно узникам Сара-Айленда; живое воображение уподобляло самый высокий пик его фригийскому колпаку, символу свободы, провозглашённой Французскою революцией, и мы, каторжники, как ни странно, считали его главным убежищем Мэтта Брейди — я же в этом нисколько не сомневался (уверенность моя основывалась на непрекращающемся потоке слухов, а также на сведениях, почерпнутых из нескольких найденных мною секретных писем губернатора Коменданту, где сообщалось, что Брейди разбил там свой лагерь).