Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда

Взрослым невдомек, что человек, вот этот вот ребенок, от которого ждут, что он будет вести себя как хорошая большая девочка, просто очень стесняется. Никак не привыкнет к всеобщему равнодушному вниманию. Внимательному безразличию. Диковинка. Ребенок. Надо же… Родили себе ребенка «в таком возрасте». А в кого волосики такого интересного цвета?

Стесняется и кривляется.

Тогда не были распространены консультации психологов и неврологов, и взрослым было невдомек, что кривляние — это вроде нервного тика. От смущения.

Вылезай из-под стола и марш отсюда. Не можешь стишок прочесть… Что о тебе подумает Леонид Осипович? Как не стыдно!

Но ребенок сидит под столом и вылезает, только когда гость уходит. Ребенка ругают. Ай-ай-ай, не прочла стишок Леониду Осиповичу.

Это был Утесов. Пришел в гости к папе. Жил в том же подъезде на Каретном, что и мы. Теперь доска висит мемориальная.

Они с папой любили прогуливаться вместе в «Эрмитаже». В послевоенные годы папа написал для него несколько песен, в том числе «Теплоход плывет по морю, теплоход…»

Каретный — большая квартира с двумя балконами, куча книг и картин, которые папе дарили знакомые художники. А еще — звонница, деревянный домик, где хранится папина коллекция колокольчиков, от крохотного бубенца до тяжелой корабельной рынды.

На Каретном просторно, весело и интересно, если днем, если много народу.

А если вечером и одна…

Мама с братом собираются в театр.

— И ничего страшного, — уверенно говорит мама. — Мы закроем тебя на два оборота, а ключи тебе тоже оставим, на всякий случай. А то мало ли что…

Ужас, ужас… Какой-то еще может быть «всякий случай»… Какое-то страшное «мало ли что»…

— Я вообще не понимаю, чего тут можно бояться, ты в большом доме, всюду люди. Вот Таня и Оля с пяти лет остаются по вечерам одни, и прекрасно… А тебе уже скоро семь. Большая девочка. Сегодня дежурит Шура, она зайдет тебя проведать… А я позвоню тебе в антракте.

Маме не объяснишь, что Таня и Оля — вдвоем, а вдвоем вообще ничего не страшно.

— Ну их же двое, их же двое… — канючу я.

— Что значит «двое»? Подумаешь, «двое», — рассеянно говорит мама, густо накрашивая веки синим. — Таня и Оля такие молодцы, они каждый день сами, без всяких напоминаний, без вот этого вот нытья пьют молоко. Так вот прямо сами и кричат: «Мамочка, дай нам скорей молочка!» Они раз в неделю убирают квартиру, так что тете Свете вообще не о чем беспокоиться… Вот это дети. Вот это доченьки…

Отвезти на «передержку» меня нельзя, у меня насморк. Сморкаюсь в огромные носовые платки.

— Сморкаешься, как старый генерал, — комментирует брат, и они с мамой хохочут, закадычные друзья.

Мамочки любят сыночков.

К нам, посидеть со мной, тоже никого не удалось залучить.

— Зато если ты сейчас перестанешь ныть и спокойно останешься дома, я буду всем, слышишь, всем знакомым рассказывать, какая ты храбрая. Все узнают! И все будут тебя хвалить. Говорить: «Ах, какая молодец Ксюша! Остается вечером дома одна, а мама может пойти в театр».

При чем тут какие-то «все»? Зачем они мне? Совершенно неинтересно, что они там скажут. (Ха-ха-ха, вот где корень моего безразличия к чужим мнениям о моих поступках.)

Мне страшно, одиноко, скучно…

Уходят. Дверь захлопывается и закрывается на два оборота. Еще слышны шаги на гулкой лестничной площадке, громыхание приехавшего лифта. А если колотить руками в дверь и орать: «Ну мамочка?!»

Не поможет.

Лифт уехал. Тишина.

Везде горит свет, но все равно страшно. Грызу яблоко, пытаюсь читать. Большое зеркало стоит смирно, но я стараюсь не смотреть на него, потому что если смотреть, оно начнет корчить рожи и грозить пальцем. Читаю дальше. «Маленький оборвыш» или «Без семьи». Как раз по теме.

Что это? Прислушиваюсь. Шаги по крыше. Я на цыпочках перехожу в другую комнату и теперь слышу, как ходят по крыше и там. Это бандиты. Сейчас они будут заглядывать в окна и корчить рожи.

Звонит телефон. Я снимаю трубку и говорю «Але» воспитанным голосом, но в ответ — молчание…

Страшно. До того страшно, что я хватаю цигейковую шубку, ключ, захлопываю дверь и еду на лифте вниз, к лифтерше Шуре.

(Был еще лифтер дядя Гена, однорукий Гена-инвалид. Шура и Гена, добрые люди, я вас помню.)

Как же хорошо у Шуры в каморке! Чайник греется на плитке, Шуре можно почитать вслух, и она похвалит и подивится, как я хорошо читаю.

Шура неправильно говорит по-русски, у нее странная фамилия, она приехала с Западной Украины после войны, она спокойная, добрая, никуда не спешит и не отмахивается от меня.