Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Он снова глотнул, так и не взяв ситро. Последний его глоток опустошил бутылку. Джон посмотрел на пустую ёмкость и молча поставил её на пол. Гвидон поставил рядом вторую бутылку и спросил:

— Вам, наверное, лучше одному побыть, да? — Джон молча кивнул головой. — Пойду я, — сказал Иконников, с трудом оторвав тело от пола и поднявшись на ноги. — Если что, буду в Жиже. Сегодня уеду. — На этот раз Харпер не прореагировал. Он молчал, глядя перед собой. — До свидания, мистер Харпер, — тихо проговорил зять и вышел из мастерской, закрыв за собой дверь.

После этого визита Джон Харпер не выходил из мастерской двое суток. Допил Гвидонову водку, после чего всё оставшееся время пролежал на разваленной тахте, с короткими провалами на мутный сон. Про дела свои, паспорт, прописку и прочее не думал. Оставил на потом. Куда девать себя, не знал. Ничего не хотелось. Вообще. Никогда больше. И нигде. Разве что дождаться возвращения девочек и… И что будет дальше, тоже не знал. Хотел увидеть, обнять, прижать. И вместе с ними поплакать. Слезами, которые кончились.

Утром на третий день встал, побрился, посмотрел на себя в зеркало. То, что увидел, не предвещало ничего хорошего. За два дня лицо упало, кожа местами сморщилась, вокруг глаз образовались глубокие непроходящие мешки. И тогда Джон Харпер подумал, что вокруг него, в этом большом русском городе, нет ни единой души, которой он мог бы позвонить, чтобы выключить себя, на какое-то время избавиться от одиночества, отвлечься от страшного конца, к которому, чувствовал, неуклонно приближается. Уехать в Жижу? В Жиже ему понравилось. И даже очень. Там ему дышалось непривычно легко, в те промежутки, когда он не спал или не пил. И ещё ему понравился Юлик. Про Гвидона он толком подумать не успел, почти не запомнил его лица. Припомнилось лишь, что высокого роста, худой и что они выпивали на полу. А потом он ушёл…

Внезапно Джон подумал о том, что будь он сейчас в Лондоне, свободным человеком, после всех лет, на которые был изолирован от родного города, то, скорее всего, тоже не нашёл бы адреса, где бы его ждали и подставили жилетку. Кроме доживающего свой срок отца, сэра Мэттью.

«Они не изолировали меня от жизни, — подумал он, точно не зная, о ком размышляет в этот момент, о своих или о чужих, — они меня из неё удалили. Вышибли. Вычеркнули за отсутствием. И кто мне свои и кто чужие? И те и другие — никто. Ноль. Минус единица. Темнота. Пустая бесконечность. Вакуум, в котором нет места мне и нет места Норе. Её они тоже вычеркнули. Отменили за ненадобностью. Удалили и проставили галку. Именно они, потому что так не могло быть. Так не должно было случиться. Они так решили. Все они. И те и другие. Решили, что не нужны мы с ней для этой жизни. Для этой их проклятой жизни. А для своей жизни нас просто нет. Мы лишние. И мы тоже никто и ничто, как и они сами. Мы все никто. Все мы!»

Последовавший вслед за этим приступ дикой боли разорвал голову на куски. Боль началась как всегда, от самого центра головы. Дальше её бешеной центрифугой понесло по кругу, словно внезапно сорвавшаяся с места обезумевшая цирковая лошадь: летела, не разбирая пути, не подчиняясь наезднику, чтобы в самый непредсказуемый момент вновь вернуться в исходную точку и так же внезапно, как чёрт из коробочки, начать свой нескончаемо-круглый путь по новой, но уже в другую смертельно опасную сторону, запертую всё той же непрерывной и нескончаемой окружностью…

Харпер застонал и обхватил голову руками. Он знал, что способ унять эту боль всего один. Покончить с ней раз и навсегда. Теперь это просто. Теперь можно. Теперь его трудно будет остановить. Пусть только вернутся девочки. Прис и Триш. Он должен их увидеть. И посмотреть в их глаза. И обнять. И, быть может, проститься…

Джон добрался до тахты и рухнул на спину. До двух часов он пролежал пластом. Не мог оторвать голову от подушки. Провалиться в темноту и забыться тоже не получалось. Затем боль отпустила, внезапно, как и началась. Он поднялся, кое-как добрёл до умывальника, с трудом отвернул кран, сполоснул лицо холодной водой и сел на стул. Ничего не хотелось. И тогда он решил, что всё же лучший для него вариант — это превозмочь себя, собраться и уехать в Жижу. Другого места, на которое он сейчас мог бы сменить это, всё равно в его жизни не было. А так была маленькая, но цель. Движение. Пускай на время, но уход от самого себя. Вдруг понял, что не знает дорогу. Оттуда вёз Шварц, и это был путь кривой и не короткий. Помнилось, что был автобус, электропоезд, вокзал. А ещё они шли от Жижи пешком, до маленького русского городка, сплошь состоящего из покосившихся деревянных домов, полуразрушенных православных соборов и центральной площади с автобусной остановкой и памятником Ленину напротив, свежевыкрашенным золотой краской.