Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— Не будь ты дурой, — не смог удержаться от совета Гвидон, когда она стала проявлять повышенную активность, всё больше и чаще сотрудничая с «худлитовскими» структурами. — Для них переводи, а для нас не надрывайся. Не оценят всё равно. Разве что по головке погладят, а сами завистью изойдут. И обманут рано или поздно. У нас обманывать принято, это повсеместно, и ни черта тут не изменишь. Меня знаешь сколько раз кидали? Полгонорара — это хорошо ещё, если выдерешь из них, проклятых.

— Нет, Гвидоша, — реагировала Прис, обращаясь к мужу на манер свекрови, — для меня удачный перевод на русский всегда открытие, всегда подарок. Иногда, думаю, если, допустим, не заплатят, всё равно хочу, чтобы Льюиса тут знали. И Честертона. А знаешь, какое счастье точное слово найти, самое точное, самое-самое единственное. И ещё я недавно поняла: переводы не успевают за развитием языка. А русский — я абсолютно в этом уверена — чрезвычайно живой язык. И невероятно подвижный. И сверхобразный. Ну ты подумай только, вслушайся! И имей в виду — горжусь этой своей фразой просто ужасно, из Роберта Пена Уоррена, кстати, — она выдержала паузу, сжала ладони в маленькие кулачки и с расстановкой произнесла: — «…от зловонных пелёнок и до смердящего савана…». Боже, какие мощные слова! Какие неповторимые по силе звуки!.. — она разжала кисти рук и продолжила объяснение. — Понимаешь, я хочу делать текст таким, чтобы чуть-чуть опередить сам язык, чтобы суметь почувствовать тенденцию. И попасть. Втиснуться. Забить гвоздь до шляпки, намертво. И ещё. Знаешь, больно иногда становится, когда видишь, как можно переводом уничтожить писателя. Одни пассивы. Каждая фраза начинается с «но», а если нет — с «и». Это не литература. Это эрзац. Кожезаменитель. Фальшивый белый гриб. А в итоге основательная часть англоязычной словесности не попадает в русскую культуру. И это просто ужасно. И дело даже не в том, что, скажем, «primerose» — это скорее «палевый», «бледно-жёлтый», а не «ярко-жёлтый», а в том, что ты знаешь, что именно сам автор при этом имел в виду. И отсюда, от этого точного знания, ты сама получаешь наслаждение от работы. А ты говоришь, обманут. Да и пусть!

В общем, пока Прис бегала по редакционным делам, Триш занималась с дочерью. Утром уводила её из дому, и они, пройдя насквозь Карнеби-стрит, опускались в подземку. Затем выбирали станцию наугад, по карте метро. И после прибытия на место уже вместе изучали Лондон, по живым пешим маршрутам. Иногда, когда была не слишком занята, их сопровождала Ницца, единокровная Норочкина тётка. Впрочем, о таком родстве на этом свете знали лишь четверо: Гвидон с Юликом да сёстры-близнецы.

Ницца с Бобом жили, можно сказать, в самом центре города, на Брювер-стрит. Так что добираться до Карнеби, как и до квартиры Харпер, как и до «Harper Foundation», головной офис которого располагался там же, ей было очень даже с руки. Тогда в семьдесят втором, сразу после того, как Боб, организовав визу и все прочее, вывез её в Англию из Вены, где они провели незабываемые дни, Прис и Триш бросили всё и сели на первый же рейс Москва — Лондон, оставив Ванечку и Норика под надёжный Прасковьин пригляд. Перед этим Ницца коротко сообщила в Москву, что она уже в Лондоне. И пока это вся информация. Будет заниматься видом на жительство, получением статуса или как уж там выйдет. В тот же день сёстры решили — срочно лететь обустраивать единокровную сестру в её новой жизни. В их общей с ней новой жизни. Прилетев и добравшись домой, на Карнеби, обе крайне удивились, не обнаружив никаких следов пребывания Ниццы в квартире. В её же, по сути, квартире. Поначалу заметались, но вскоре получили звонок. От Ниццы. Та орала счастливым голосом и тут же распорядилась прибыть к ней на Брювер-стрит. К ним. В гости. Немедленно. Одна нога здесь — другая там.

— К кому — «к нам»? — в недоумении поинтересовалась Триш, с трудом приходя в себя от неожиданности. — К вам с Севой?

— Нет, — непривычно весело ответила Ницца, — «к нам» — это значит, к нам с Бобом, моим бойфрендом.

— С Бобом? А как же Сева? Он здесь? В Лондоне?

— Он в Кембридже. У него там лаборатория, в Институте селекции растений. И жена. Суламифь Шилклопер. Дочка лауреата Нобелевской премии. А я детдомовская, у меня нет лаборатории. И ничего нет, кроме диагноза «устойчивая шизофрения». Зато у меня есть Боб. А у Боба есть я. А Штерингасу с Шилклопершей его — детишек побольше, — с такой же бодрой интонацией в голосе прояснила ситуацию Ницца. — Давайте, девочки, давайте, мы с Бобом вас страшно заждались. Всё остальное — на месте.