Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— Папа, Сева что, смотался? Только не юли, говори как есть. Да или нет?

— Да… — Гвидон утёр глаза тыльной стороной ладони и шмыгнул носом. Сейчас он казался ей старше своих сорока пяти. Много старше. — Тебя все любят… Все. Прис, Триша, бабушка, Джон, Параша, — он помолчал и добавил: — Юлик… Какой-то Роберт ещё звонил. В Кривоарбатский. Спрашивал, не знает ли бабушка, как у тебя дела. Кто это, Ниццуль?

— Так… — ответила она довольно равнодушно и пожала плечами. — Знакомый один. Не бери в голову.

В этот момент дверь распахнулась. За ней пришли.

— Время, — строгим голосом сообщил санитар и добавил по-военному: — Прощайтесь.

Они поднялись и снова приникли друг к другу.

— П-пожалуйста, милая, пож-жалуйста, — прошептал он ей на ухо, чуть заикаясь от волнения.

Она не ответила. Оторвала руки и, не оборачиваясь, вышла из комнаты, поддерживая живот…

Рожать её увезли через неделю после встречи с отцом, по «Скорой», в роддом, расположенный по соседству с Седьмой, под присмотром двух санитарок. Там поместили в отдельную послеродовую палату. Предродовой не понадобилось, поскольку рожать пришлось прямо с колёс. Мальчик, сморщенный и черноволосый, со скульптурно вылепленным личиком, орал громко и натужно, словно хотел как можно скорей попасть обратно, в привычную теплоту и уют материнского лона. Ребёнка поднесли к её лицу, порадоваться. Ницца скосила глаза, отметила про себя, что — мальчик, и отвернула голову, прикрыв веки. На ножки не взглянула, так что по искривлённому пальчику на каждой стопе не заметила. Да и не хотела ничего видеть.

Там её продержали ещё трое суток, потом вернули в палату для буйных, в Седьмую — продолжать лечение и сцеживать ненужное молоко. Отравленное, как она предположила, психотропными инъекциями. Чертовыми нейролептиками. Ребёнка больше не видела. К тому времени, на четвёртые после родов сутки, он уже кричал и требовал молока совсем в другом месте — в доме скульптора Гвидона Матвеевича Иконникова и его жены Присциллы Иконниковой-Харпер, в подмосковной деревне Жижа. В свидетельстве о рождении на месте отца был проставлен прочерк. В графу «имя» записали «Иван». В честь неизвестного отца Ниццы, Ивана. А заодно — приёмного деда, Джона. По-русски тот же Иван. Отчество, с учетом затянувшейся традиции, также сложным не получилось: «Иванович». Иконников Иван Иванович, русский, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения. Так решили Гвидон и Прис. Оформить опеку над новорождённым, как и обещал, разрешил Чапайкин. Жаль, сказал, что вы не нашли с вашей дочерью общего языка, но, думая об интересах ребёнка, нахожу, что лучший вариант — это назначение опекунами. А ей не завидую, скоро теперь не встретитесь, занимайтесь своей жизнью лучше, чтобы из мальца вашего похожий на неё не вырос.

После высокого вмешательства вопрос с опекунством решился за пару дней. В итоге так и не понял Гвидон, сволочь этот генерал Чапайкин или не совсем, урод, как все они, или не полный. Играет он с ними или советует? Или на самом деле другого теста чекистский генерал. С одной стороны, всё же гэбэшник прожжённый, людоед в погонах, начальник всех негодяев в этой стране, включая тех, что насиловали его девочку. Пускай даже не по его ведомству. С другой — нормальный мужик, с рассудком и здравым разговором. И даже совестью пахнуло слегка, участливостью, уважительностью, намёком на что-то человеческое. Или так их в академиях учат специальных? Чтобы всё с подходом.

Впрочем, воспоминания о Чапайкине с его благочестивыми уговорами постепенно стали забываться, а со временем сделались ещё и бессмысленными, бесформенными и бесполезными. Нужно было жить дальше. Ради внука Ваньки. И молиться, чтобы Ниццу выпустили как можно раньше. Но от них с Приской это уже не зависело.

Ваньку, как только завершилась непродолжительная бюрократия, сразу же перевезли в Жижу. К этому дню там уже всё было подготовлено для жизни семьи в обновлённом составе. Кроватку купили и поставили в своей спальне, супружеской, на втором этаже, рядом с Ниццыной комнатой, в которую перебралась Параша, на грудной период, самый тяжёлый, в помощь неопытной Прис. Так решили сёстры, договорившись, что при необходимости Параша будет приглядывать за маленькой Норой, которой к тому времени исполнилось полтора года. Короче говоря, поделили безотказную Прасковью на два дома, чему она радовалась необыкновенно: и тут поживёт, и там поспособствует, и все ей родные и душевные, и все они «спасибо» ей да «пожалуйста» без устали повторяют, и угощенья там и тут не переводятся, и грязи от всех от них мало совсем, и детки оба славные да ненаглядные, что Тришкина, что Ниццына. То бишь Прискина теперь. Только вот что Миры больше нет на белом свете, Борисовны, ужас как огорчительно, да Гвидон с Юликом никак не заладят, какой год уже, страшно подумать.