Татьяна Абалова - Шурочка

У калитки шумно затормозила машина. Послышались мужские голоса. Словно зверек, спрятавшийся в норку, Шура вслушивалась в происходящее снаружи. И сердце ее замирало от ужаса: она узнала голос председателя сельсовета и участкового милиционера. Они вдвоем приходили к дядьке Луке, когда бандиты убили его сына.

— Мама! — Закричала Шура и кинулась на крыльцо, почти ничего не видя из-за горьких слез, остро переживая свое одиночество, думая, что никогда больше не дотронется до любимого лица.

Солнце и слезы не дали рассмотреть тех, кто толпился в их палисаднике. Голоса смолкли, и тишина оглушила девочку так, словно она опять попала в реку, в которой тонула год назад. Тогда ее спасла мама.

— Доченька! — Разрушил тишину мамин крик, и Шура попала в тесные объятия родных рук. — Шурочка! Деточка! Не плачь. Все хорошо. Я дома. Я больше никогда не оставлю тебя одну. Никогда. Веришь?

Шура кивала белобрысой головой, вцепившись в маму, заливаясь смехом сквозь слезы.

Когда посторонние ушли с их двора, мама занесла девочку в дом и повалилась вместе с ней на кровать.

— Мама, почему ты такая мокрая?

— Я упала в реку.

— А Орлик?

— Вместе с Орликом.

Мама целовала лицо Шурочки, как будто они расстались не вчера утром, а очень давно.

— Ты скучала? — догадалась девочка.

— Да. Я так скучала, что думала, еще часок, и я умру от тоски.

— Я люблю тебя, мама.

Понежившись в объятиях, сказав все ласковые слова, которые только можно было придумать, они, наконец, оторвались друг от друга.

Пока грелась вода для купания, мама с дочкой съели холодную картошку и выпили молоко, предварительно размочив в нем подсохший хлеб.

Мама установила в центре кухни огромную лохань, натаскала несколько ведер воды со двора, где стояла колонка, которую нужно было дергать за ручку, вылила пол-бака кипятка и, потрогав воду, скомандовала:

— Шурка, купаться!

Та уже стягивала с себя ситцевые трусишки. Мама тоже начала раздеваться: сняла сапоги, размотала тряпки, что заменяли носки, расстегнула грязную рубашку. Поморщилась, когда стягивала штаны-галифе. Шура увидела, что бедро у мамы синего цвета, а местами даже отливало бордовым.

— Что это?

— Не пугайся, родная. Орлик лягнул, когда в реку упал.

И добавила, видя большие глаза дочки:

— Мне совсем не больно.

Купались они долго и с удовольствием, ополаскивали длинные волосы в воде с уксусом, вытирались большим полотенцем, что мама берегла для папы.

— Мы ему другое купим. Еще больше. Вот кончится война, и купим.

Больше Шурочка с мамой не расставались. Мама перешла на работу в сельпо и за пределы поселка не выезжала.

Только много лет спустя Шурочка узнала, что произошло тогда, сентябрьским днем, когда ее мама уже не надеялась, что увидит дочку еще раз.

На председателя по заготовке продуктов для фронта напали бандиты. Нелюди устроили засаду, но Евдокия сумела отбиться, застрелив сразу двоих. Понимая, что не уйдет от погони, она отцепила бричку, а сама погнала Орлика в сторону болот. Но бандиты последовали за нею. Всю ночь до рассвета лежала Евдокия в болоте, держа коня за уши. Чтобы он не выдал их ржанием, она завязала ему морду косынкой, а сама кусала себе губы от боли: Орлик, падая на бок, придавил ей ногу.

Бандиты ходили рядом, стреляли по кустам, но Евдокия не выдала себя. Дома ее ждала Шурочка, а на фронте за них бился Савелий. Она не могла сдаться.

Когда она измученная, простоволосая, в болотной жиже, появилась на станции «Краснознаменная», на ноги подняли всю милицию. Банда была обезврежена. Преступников расстреляли по законам военного времени.

Евдокия с Шурочкой дождались своего любимого мужчину. Он вернулся в сентябре сорок пятого. Встретив на улице дочь, идущую с чайником, в котором плескалось молоко, он перехватил его за ручку.

— Я помогу.

Десятилетняя девочка, не узнав отца, с подозрением смотрела на военного, уверенно идущего к ее дому, боясь, что он убежит с драгоценными двумя литрами молока, полученными по карточке. И только крик матери «Савелий!» заставил ее отпустить ручку чайника.

— Сашка! Сашка! Ты куда спряталась? Лучше выходи по-хорошему, не доводи мать до крайностей!

— Ага! Выходи. А там ты с хворостиной, — шептала Сашка, сидя в углу сарая за тюками сена. Обхватив ободранные коленки руками, она шмыгала носом. Слезы оставляли на чумазом лице кривые дорожки и капали на кровавые ссадины, отчего те начинало щипать. Сашка плакала вовсе не потому, что было больно. Ее душила обида.