Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Тогда поняла, что утешение – это не снисхождение, не проявление чувства сильного к слабому. Это подарок: карамелька, книга, ласковое слово, и, как было тем вечером, уже посмотревшим на ночь, – глоток святочного молока накануне причастия. Утешение есть овеществление и развеществление одновременно. Вспомнилось житие одной римской мученицы, которая перед казнью подала палачам небесный плод, каких не было на земле, и многие тогда от вида и аромата того плода уверовали во Христа. Значит, утешение было убедительным. Среди тех, кого видела, мучеников, кажется, и не намечалось. Потому свидетельство было более близким и мирным – молоко.

Одежда – это мое личное утешение. То, чем со мной говорит Бог. Эту мысль сердце распознало сразу и потом много раз проверяло. Так ли это? Не прелесть ли, не искушение, не начало ли страсти? Оказалось, нет. Это именно утешение. Дом, хозяйство, семья – все собранное в компактном предмете, часто довольно легком. Белый свитер изжелта-жемчужного цвета, букле – это и убранный к Рождеству дом, и встречи, и столы, и вкус хорошего вина, которое нечасто можно себе позволить. Там же – разговоры, музыка и чтение стихов. То есть все то, чего у меня не было даже в самые счастливые годы детства. А только частями, скупо и стыдливо. Через одежду к празднику открыла для себя широту и красоту праздничного горизонта. То была тихая невозмущаемая радость, хотя дома было подобие ада: мать напряжена, представитель требовала, чтобы устроилась на работу, потому что содержать меня не сможет, соседи страдали, государственное медицинское обслуживание уже сделало все, что смогло, на год.

Каким-то чудом то, что глотаю или несколько раз повторяю буквы, не замечалось. Да и кому замечать? Мать пребывала в своих мыслях и состояниях. Тремор в кистях, уже доставляющий сильное беспокойство, к ночи усиливался, посуду била теперь почти регулярно. Сильнее всего беспокоили ноги. Они не согревались. В тихой сильной истерике по поводу того, что ноги мерзнут, залезла в какую-то из стоящих возле шкафа коробок и достала оттуда валенки дочери представителя. Надела их на шерстяной носок и почувствовала себя повеселее. Когда вышла в валенках на кухню – поставить чайник, дочь Верки нервно засмеялась и убежала с воплем: мы в коммуналке живем! Верка выглянула из комнаты, секунду соображала, что же вокруг не так. Однако разглядела валенки, наполовину скрытые юбкой. И спряталась, ничего не сказав.

Сон в те месяцы был отвратительным. Почти не спала. Это была липкая дрема от изнеможения. Спать по-настоящему хотелось только днем. К четырем-пяти пополудни начиналось нечто вроде лихорадки. Организм перестраивался на ночной режим, включал аварийную программу. И тогда было хуже всего. Тело гудело и норовило согнуться, кажется, под самым невероятным углом.

– Вот и идеи для кроя: высокий ворот, сохраняющий тепло в области висков и затылка, и относительно свободное, открытое горло, даже ниже ямочки: для дыхания.

Эту идею зарисовала в тетради, предварительно расстроившись, что тетрадь в клетку, рисунок скоро исчезнет, а восстановить его уже не смогу. Потом подумала и высокий ворот заменила капюшоном. Изюминка капюшона в том, что он небольшой и напоминает воротник. Но это именно капюшон. Довольная идеей, дала по краю капюшона еще один шнур – для более строгой формы.

Во сне довольно часто повторялась одна и та же сцена. Какой-то доктор говорит почти с наслаждением и как можно более вежливо:

– У вас нет данных за рассеянный склероз.

Тогда еще не понимала, что на это отвечать не следует.

Засыпать с мечтой о красивой одежде в старых покрывалах и старом белье. Жить на глазах у матери, которая так и не поняла, что дочь уже выросла и стала инвалидом. Мать теряет зрение и разум на моих глазах, которые сами уже плохо видят. Все же одежда – утешение. Засыпала, мечтая о новой одежде. А церковная жизнь разворачивалась как свиток, своим непредсказуемым чередом.

Недосып – гениальное изобретение человека. В мире, где человека нет, нет и недосыпа. Вряд ли человечество за все время своего существования создаст что-либо более мощное и действенное. Все самые неожиданные и красивые озарения искусства, революции, музыкальные звуки и краски – дети недосыпа. Когда смотришь в приспособленное косо и сбоку зеркало в пять тридцать, этот гимн поется сам собой. Пять тридцать, так же как и три тридцать, – время, когда вставала на первую электричку, стремясь не опоздать на книготорговую точку, – ничто. Считать, что это несчастное «пять тридцать» сказано с пафосом, по меньшей мере неумно. Так же как и дополнение – «все равно опаздывала». Потому что опаздываю всегда, кроме случаев исключительных, а исключительность описать невозможно.