Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Из больницы позвонили через три дня. Вещи складывала в большие пестрые пакеты, так как не было второй приличной спортивной сумки – она в квартире поэта была моей камерой хранения. Курсировать, собирая вещи, между разлегшимся посреди комнаты Агатом и стариком Голицыным, который готовил на кухне рис, было и весело, и грустно. Собирала вещи и думала о жилье. Если есть прописка, даже если нет квартиры в собственности, – вроде как москвичка. Если есть документы, удостоверяющие прикрепленность к определенному району города, но не могу жить по месту прикрепления, значит, вообще ни на что в городе права не имею или вопрос задан неверно. Понятно, что никаких и никогда прав у меня нет и не было, так как они все – у представителя, но она тут при чем? Очень переживала, что паспортно-медицинские данные расходятся с фактическими. Какой Теплый Стан, когда всю жизнь на Маяковке? Но теперь об этом нужно забыть.

Поликлиника и больница находились в центре, и уже к ним привязалась. А вещей в больницу набрала слишком много. С моим самочувствием только сумки с вещами носить туда и сюда. Хотя почему нет? Чем скорее закончится запас сил, тем быстрее не будет сумок. Пока могу ходить, буду носить сумки с вещами. Просить Голицына или поэта помочь – можно. Но лучше самой – туда и сюда.

– Она же творческий человек! – донесся из кухни голос поэта.

Видимо, он услышал мои ответы по телефону матери.

Мать госпитализацией была возмущена. Только что пришла в новую квартиру, купила прибалтийскую трикотажную двойку – кардиган и платье, темно-бирюзовые, в белесых, с розовым, пионах – на деньги, которые ей дала представитель. А до покупки костюма набрала полную тележку заказанной представителем пищи. В новой двойке и с серьезным лицом мать выглядела как авторитетная домохозяйка. Теперь трудно было рассмотреть в ней неудавшуюся монахиню.

А мне очень нужна была новая одежда. Старая, по большей части дареная и чужая, угнетала внутри нечто тонкое и живое, чем душа любила и молилась. Чувствовать это никчемное умирание было невыносимо. Купить что-нибудь хотелось – больше, чем собственное жилье. А про жилье уже много что понимала. В продаже появились черные, с белым пластиковым принтом, почти объемным, корейские платья-майки. Тридцать пять рублей. Купила еще одно такое.

Мать, уяснив себе новую степень моего паразитизма, пригрозила привезти сумку одежды, отданной представителем – и ее дочери тоже. Цинизм восторжествовал в готовом к новой госпитализации теле.

– Мне, конечно, мерзко будет даже прикасаться к этим вещам. Но за послушание, смирение, мир в семье и перемену образа носить стану.

Циничная окаянная тварь. Мать никогда не говорила грубых слов, но мне иногда чудилось, что лучше бы она ругалась. Например, так: окаянная. А вот что ты такая окаянная, надо быть хорошей. Но жить-то не собиралась.

В больнице распределили в палату на шесть коек, симпатичную и очень московскую, кроме кавказской женщины, к тому же писавшей стихи. После того как ее выписали, положили другую, тоже кавказскую, но другого темперамента. Первая любила поговорить по душам, и мне в первый же вечер досталось.

Тогда в неврологиях охотно ставили диагноз «остеохондроз», и по нему даже давали группы инвалидности. В основном третью. Глядя на проявление этого заболевания, подозревала, что и у меня – не без него. Обострения, судя по всему, не было, но состояние явно не лучшее. К ночи на батарее висело уже что-то вроде подготовки к коллекции нижнего белья. Но теперь уже знала, что об этом, как и о многочисленных проблемах со зрением и пошатыванием при ходьбе, нужно говорить сразу. И никаких головных болей. Они, правда, были, и довольно сильные, мигренозные.

Сразу после обеда произошел настолько сильный скачок состояния, что пришлось включить аварийный запас сил. Кометой добежала до сортира, затем темнело в глазах, пришла в палату, шатаясь, упала в койку и поняла, что теряю сознание. Или что-то вроде того. Ординатора позвала кавказская женщина. На вопрос ответила просто: плохо.

– Сейчас капельницу с панангином поставлю, – пригрозила доктор.

Испугалась и отказалась. Это была минута слабости. Хотя кто знает, что было бы со мной во время и после капельницы. Следом за ординатором пришла Соломониха, пощупала пульс, посмотрела глаза, потыкала булавкой в ноги, поморщилась, сказала, что синдрома Бабинского почти нет, но новое назначение сделает. Соломониха в этот раз держалась более дружелюбно, но и более официально. Однако накричать могла ни за что. Предсказать смену ее настроения нельзя было.