Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

К Вильгельму поехала сразу из «Рогнеды», в полублаженно-сонном состоянии, мусоля внутренними фибрами надежду как барбариску. Там уже висело смутное облачко. Что-то случилось, и догадывалась, что это что-то относится к Никите.

Во мне проснулась-таки злобушка. Злобушка эта подтолкнула к простым мыслям и действиям, на которые без нее способна не была. Первый момент был тройной: квартира, мать и отец. О Никите спрашивать злобы не хватило. С несвойственной дипломатичностью увела Вилли к столу и заговорила с ним. Вилли покорно увелся, сел на диван и выслушал, не перебивая. Затем заговорил сам. Появился тафтяной идиш-акцент, который возникал только в теплой обстановке.

– Ну, девочка из фильма Фассбиндера, что тебе сказать. Квартира – это очень важно. Если можешь, сама упирайся рогом и уговори родителей отказаться от сделки. Живи одна в своем Подмосковье. Не нужно риелторов, это я тебе говорю.

И тихо засмеялся, как только он мог: раскатисто и аккуратно. Мне нравился надменный Виллин смех, нравилось смотреть, как выпивший немного вина Вилли, в белом балахоне с широкими рукавами, раскидывает руки по спинке принципиально ненового дивана. Его рыжеватые кудри сначала взлетали, а потом садились на плечи. В такие моменты мое сердце отвечало сердцу Анны, для которой Вильгельм все же оставался маленьким золотым богом.

У Вильгельма в квартире постоянно кто-то находился. Серолицые операторы, чинившие камеры или проявлявшие в сырой облупленной ванной комнате пленку, маниакального поведения девицы, которые Вильгельму нравились, – это его тип, странные чуваки то гопнического, то прихиппованного вида. А то и откровенные торчки. Сам Вильгельм пил редко и мало, не курил. Относительно всего остального не ручаюсь.

Сейчас было около пяти или шести гостей, бродивших под глубокими сводами мрачноватой трешки. Мне вдруг помстилось лицо полузнакомого торчка, приятеля Никиты. Прилив легкой, мгновенно узнаваемой дурноты прошел, как и начался, скоро. Но мнительность уже проснулась. Мир покатился прочь с легким разъедающим звуком. Если бы на допросе решили применить пытку, которой не выдержу наверняка, это был бы именно такой звук. Негромкий, постоянный, перфорирующий все существо. С Никитой наверняка что-то случилось.

– Да, – задержал меня на пороге Вилли. Глаза его стали зловещими алмазами. Это был очень неприятный взгляд, но скрыться от него не сумела. – Никита в больнице, в коме.

– Где? – спросила и неожиданно для себя села на пол. Тело показалось непослушным и невесомым, оно будто и совсем не нужно было.

– Склифосовский, где еще, – пожал плечами Вилли.

Выбежав в куртке нараспашку, взяла такси до Сухаревки. В приемной, фосфорно-синеватой, почти без медицинского запаха, только двойной кафель напоминает о Склифе, сидела мать Никиты. Она меня не узнала. После вялого ответа на мое здорованье уже не пыталась заговорить с ней. Было еще несколько людей, приятели Никиты – они его и доставили. Упал на улице после вмазки, когда ему было очень хорошо. Теперь он наверняка вместе с Ниной.

В одиннадцать все было кончено, внутреннее кровотечение остановить не смогли. Матери сказали все как есть, она как-то даже приободрилась, спрашивала: да? да? Мне ничего не оставалось делать, как уехать домой. Впереди – беседа с родителями.

Но беседа не состоялась. Родители уже все решили без меня.

– Иля, тебе много лет, – сказала мать. – Ты сама как-нибудь.

Отец опустил голову. Оказалось, мать намеревается уйти в монастырь и отправляется в паломничество как на подготовку. Помолиться и потрудиться. А отец подает на развод с ее согласия. И у него, оказалось, есть к кому идти.

– Паша, она ведь пропишет тебя? – спросила мать, поглаживая отца по плечу.

«Она» – будущая жена отца – бедовая тетя Марина, сотрудница по ящику, еще нестарая женщина с цыганистым голосом и закадычный друг семьи.

Мать, видимо, знала об отношениях отца с Мариной и не поднимала этот вопрос: отец был вежлив, щедр и понапрасну ее религиозные чувства не беспокоил. Что делать, все это были жесты умершей уже страны. Танец любовного треугольника немолодых людей. Когда родилась, отцу было тридцать два, матери – тридцать.

– А где мне жить? – Спросила и тут же поняла, что это вопрос риторический.

– Пойдем со мной в монастырь, – вздохнула мать. Оставалось только тупо ответить: мне завтра к девяти в «Рогнеду». Но не сказала.

– Так зачем же нужна эта трешка?

– Мы хотим ее сдавать, – ответил отец, – часть денег – тебе, ты будешь снимать квартиру. Так все сейчас живут.