Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

Все дальше — в глубины Азии. Миную Бабатаг (хребет), ледник А. Федченко… Лечу на уровне заснеженных вершин Памира. Внизу — родной советский Туркестан. Я счастлив: сегодня, 15.3.38-го, могу установить рекорд (пока что всесоюзный), преодолев хребты Памира и облетев Тянь-Шань.

Внезапно в районе озера Зоркуль погода ухудшается… посыпал мокрый снег… ни зги не видно… Но я держу штурвал, шепчу безмолвные проклятья природным силам, с которыми столкнулся я, советский человек.

Магическая сила, ни зги не видно! Садиться, но куда? Я принимаю волево-решение, веду свово коня на маленьку-площадку, застывшую над океаном облаков. Успешно вошел в пике, взял на себя штурвал и сел на самой кромке мира. Вздохнул: кажись, что пронесло!

Я вылезаю из самолета, снимаю окуляры. Что вижу, блин? В седом тумане ко мне идет процессия: бритоголовые, в шафрановых одеждах… неужто ламы? Они ложатся оземь и говорят: добро пожаловать, герой… Ты прибыл из страны махатмы Ленина, ты наш почетный гость… ведь мы, как коммунисты, так и буддисты, навечно связаны борьбой с крещеным миром…

Сажают в паланкин, несут над кручами по тоненькой тропе. На том пути меня приветствуют полугерои, снежные амбалы, а также маленькие гномы-вездеходы…

Опираясь на клюку, подползали представители самых древних профессий, низших каст, братских движений. Попадались и хищные выродки лемуры. И всем им я отдавал комсомольский салют. В заочном царстве Шамбала в тот день был явный праздник.

Но вот и Башня Жизни, она же Царь-Башка. В Башке сидит Верховный, кусает длинный ус: откуда ты, отважный летчик? — Я комсомолец, Иван Степанов… — Отлично, ты можешь сразу же принять гражданство Шамбалы и весело витать в потоках воздуха…

— А мой диплом, а комсомольская путевка? Ведь я заслуженный пилот СССР! — На это мне Верховный: — Забудь! Ты сын примерных узников религии — купцов Степановых, ты просто русский парень, Ваня! — Но как же честь, присяга? — Прокашлялся Правитель: «Послушай, мать твою, Ванюша! Неправы все — как коммунисты, так и клерикалы. Они создали некую теорию судилища и долга».

«На самом деле — все иначе! Жизнь — это не судилище, не сон, не бред, не воля и не представленье. Это не классовая рознь и не судьба товара… Жизнь есть совместное переживанье, синхронная накладка миллионов фокусов (зрачков). Их наложенье и создает пропорцию того, как надо. Истинную оптику!»

Действительно, остыв, вглядевшись пристальней, я ощутил: хрусталик тает, глазное дно растет, а выпуклое сразу стало впуклым. Мой зоркий комсомольский глаз просек, что царство Шамбала есть наложение всех царств и всех режимов мира, закрытое пространство Вечности, простор решений, и в центре этой вечной драмы я есмь и сопереживаю всю сумму ситуаций, от А до Я, от залпа крейсера «Аврора» до третьего раздела СССР.

— Ну а теперь? — Теперь — за дело, товарищ! — Верховный свистнул, и тотчас появился паланкин. Малютки-чабаны с предгорьев Агыддага приблизились и поклонились в глубоком почтеньи. Уселся на подушки, задернул занавес и начал: бессчетный спуск из царства небожителей в долину смерти.

Меня снесли на паланкине вниз. В пути я видел: замерзших альпинистов, обломки краснозвездных ястребков, шинели офицеров белой гвардии и многое другое. Всего не передашь.

Спустились. Время изменилось. Пахнуло концом 70-х. На областных дорогах — портреты Брежнева, Усубалиева, плакаты, зовущие к борьбе за мир.

— Все, прибыли! — малютки-чабаны согнулись в земном поклоне. — Прощай, безвестный друг, дальше пойдешь сам.

Попутный «газик», Фрунзе. Я вылез на центральной площади. И сразу узрел, что надо. Отель «Чолпон», что по-киргизски — «утренний звезда».

Расположился в депутатском номере, с лепниной на потолке, громадная кровать и шкаф слоновьих габаритов. В брезентовом комбинезоне я лег. Смутные мысли вились в башке, и слово «Чолпон» звенело в перепонках. Наконец, возбуждение осело. Я был готов к новым авантюрам.

На первом — ресторанчик. Там было тихо. Сидели супруги перекатные с детьми, заезжий киргиз в степном халате да группа арабов — летчиков из «Луговой». Музыканты настраивали инструмент, шнуры валялись вокруг эстрады. Я заказал: манты, бальзам, грибну-закуску. Закинул в глотку, закурил. Приятна слабость разлилась по телу. На старых командирских — 7 вечера. 16 ноября 79-го. Точка.

Народ подтягивался в ресторан. Они — что на эстраде — установили свои бандуры и начали постукивать в микрофон. Все было готово к действу: повизгиванье скрипок, дерганье гитар, некие раз-два-три, покашливанье, звон посуды на кухне да равномерное гуденье зала.