Дмитрий Добродеев: Возвращение в Союз

По лбу и по спине — обильный пот… Привстал со слипшимися зенками, на ощупь сунул руку за туалетной за бумагой, но не нашел… Какая катастрофа!

Покинул туалет, утерся. Икая, узрел: в предбаннике у зеркала кудрявая боснячка выкладывала купюры из лифчика и трусиков. Кидала мятые бумажки в сумочку. Припудривалась, ухмылялась нахальной рожей. От стервы пахло пряным потом.

Я присмотрелся: ей было не 30, а все 50. Неплохо сохранилась. Боснячка поправляла трусы: пучок диких балканских волос выбился наружу. Завидев меня, хитро подмигнула. Напрягся детородный. За эту черную мочалу, подумалось мне, я мог бы заплатить…

Я вытащил хрустящую купюру и, подойдя к ней сзади, заткнул за лифчик. Потом залез рукой поглубже: проклятые имперские обломки! Нет СССР, нет Югославии… Удар по уху оглушил меня. Я обернулся: немытая стальная пятерня взяла меня за шкирку. Два югославских зверя зажали меня в коробочку.

— Ты что к Радване лезешь, ты, русак! — сказал один на русском ломаном.

— Постойте, ребята, я не хотел! — но было поздно: могучими руками схватили и вывели на задний двор. Поставили у стенки. Мохнатый зверь Михайла засучил рукав: «За нашу за Радванку — русаку по морде — раз!» Раздался хруст зубов. — За то, что предали нас, югов, — два!

— Да я же свой, ребята, православный, — хотел было вставить отбитыми губами, но в голове мелькнуло. — А может, мусульмане аль католики…

Они поставили меня у стенки и стали бить ногами. Подумалось: вот, блин, и Новый год… Хотел прикрыть свой детородный, однако было поздно: раздался слабый писк: удар ботинком отбил дыханье. Я даже припомнил детство, забыв на время о дружбе славянских кочевых племен и православной солидарности. Одновременно судьба народов СССР раскрылась перед зенами. Во всем своем многообразье. Ругнувшись и плюнув на меня, они ушли…

…Настала тишина. Тяжелая и бледная луна смотрела в колодец темного двора, где я пытался приподняться. На четвереньках, роняя кровавую слюну, дополз до первой дверцы, боднул разбитым лбом обитую железом дверь. Икая, держась за ребра, по стоптанным ступенькам соскользнул до низа, где меня уже ждали.

— Ну здравствуйте, поручик Кебич, — приветствовали они меня, — давно не виделись. Поднял глаза: в лобешник наставлен револьвер: «Мы долго за вами гнались, поручик, и наконец — вы сами, как миленький, притопали!»

Они: три стража революции: латыш, китаец и матрос.

— Постойте, Ли! — сказал латыш. — Не торопите человека. Он что-то хочет сказать. В свою, так сказать, неправильно понятую пользу.

— Поручик! — спросил меня матрос. — Ну где вы были все это время, пока славные сыны рабочих и крестьян нещадно поливали своей кровью поля гражданки?

— Я, я…

— Не надо, Кебич! Ты — сукин сын, и ты заплатишь за это.

Приказом отдельной замоскворецкой Чека ты приговариваешься к высшей мере социальной платы — к расстрелу…

— Да я… да как… а мама, а усадьба, а все мои литературные занятия…

— Пошел ты на хрен, Кебич! Ты что тут развонялся с буржуазной мерихлюндией… не надо сопли распускать, — матрос тряхнул меня, затем утер слезу. — Ведь революция — она щедра как мать. Мы — мы кой-чего тебе покажем. Ты не умрешь без содроганья…

Пошли. Я шлепал по затхлой жиже, поднявши руки. За мной

— моряк Годына, эсер-балтиец, уткнул мне в спину маузер. Немного впереди, с китайским древним фонарем — китаец Ли

— сотрудник Чека Замоскворецкого района. А возглавлял процессию латыш Подлапиньш — громадный, двухметровый, в кожаном реглане. Идем по подземелью. Гулкие шаги.

— Когда-то, — сказал Подлапиньш, — принадлежало это все купцам Замоскворечья — подземные ряды, идущие до самого Кремля… теперь — складские помещенья полны врагов народа трудового… смотри! — он распахнул железное окошко… Пахнуло мочой, гнилой соломой… испуганные руки протянулись к ним. Истошны крики.

— Ну ладно, после попоют. Теперь — смотри, поскольку все равно умрешь. — Подлапиньш открыл узорчатым ключом стальную дверь.

Вошли: стол, стул, и все в порядке… скромнейший, правда, темноватый кабинет. Подлапиньш сел за стол, наставил лампу мне в лицо: «Есть два — на выбор — вида пытки. Один — мы вырезаем из твоей породистой спины большой мальтийский крест и прибиваем кожу к стенке…»

— Я вздрогнул, заверещал: «Но это не по-христиански…»

— Чего там, давай не будем… когда мою латышку-маму ваш офицер имел на сеновале, о чем ты думал тогда, ты, вражья кровь? Есть также другая тебе судьба… мы снимем с тебя перчатку. Надрежем кожу у запястья и стянем с пятерни как миленькую — перчатку. Затем повесим на стену… смотри!