Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

Мужик поднял глаза и выругался: — Ты что здесь промышляешь, пионер? — Не в силах двинуться, стоял я, держась за мокрые трусы. А он, поднявшись, схватил меня за чуб, подвел к лахудре. Она лежала на спине и улыбалась золотыми фиксами, в которых отражалась тыща солнц. Намазанная, с белыми закрученными волосами, она спросила: «Что, пионер, долбацца хочешь?» Я что-то пробормотал, хотел рвануться прочь, но он держал меня руками, исшитыми малиновой наколкой. Запомнил надпись: «Беломор» и «Не забуду мать родную».

Он подтолкнул меня к лахудре, и та, раздвинув ляжки, взяла меня за тонкий член. Он вновь напрягся, и волевой рукой она ввела его в горячую, широкую лощину. Очередная конвульсия. Я плачу.

— Не плачь, защитник Родины! — он наливает стаканчик из пузырька и подает мне. Я пью: пронзительное пойло встревает в зобу: пытаюсь выплюнуть, но он зажал мне рот своей корявой дланью: «Не порть продукт!» Сивуха уходит в желудок и далее расходится по всем затворкам тела, шибает в мозг. Я понимаю, что я не пионер, что я — изменник и вертопрах.

Стою, и слезы катятся от чувства оскверненной мечты и от сознания, что более таким, как прежде, я не буду. Мужик берет гармонь, растягивает до беспредела и запевает: песнь о мальчике. Которого друзья толкнули на воровскую жизнь, и в результате он погиб, не в силах воровать народное добро.

Потом мужик берет меня за плечи, притягивает к себе и крепко обнимает. В сем интенсивном моменте общенья я вижу сквозь слезы и пелену времен: его, раздавленного танком под Смоленском, и самого себя, прошитого осколком под Балаклавой. На этом наши пути расходятся. Я вырываюсь, наконец, бегу домой из дома отдыха «Победа», икая и давясь слюной. Перемахнул через забор, и вот я у себя на даче.

Здесь подозрительная тишина. Из-за кустов я вижу: у самой у калитки пристроился автомобиль. Черная «эмка». Поглаживая руль, сидит шофер и курит папиросу. Птички чирикают, и солнце все более перемещается на запад. Внезапно двери на веранде открываются. Выходит отец с руками за спиной. За ним — Иван Витальич Бабурьев и двое военных с наганами. Они идут к машине. Я внутренне желаю прыгнуть, схватиться за отца, но все мои движенья парализованы. Я вижу, как они садятся в машину, уезжают. Бензиновый дымок щекочет ноздри.

Я на веранде. Здесь тихо, стоит закуска, пустая бутылка водки. На месте отца сидит Серега и жадно уплетает огурец. На лбу Сереги вспухла шишка, однако он сосредоточенно хрустит. — Где баба? — Не знаю. — Иду на бабушкину половину. Она лежит, рыдая в подушку. На бабушку беззвучно смотрит Николай Угодник.

Я поднимаюсь на второй этаж. Ложусь на свой диванчик, пытаюсь сообразить. Моя рука скользнула под подушку, нащупала там что-то, завернутое в тряпку, тяжелое и твердое. Я достаю предмет, разматываю тряпку: тяжелый, матово переливающийся, военный браунинг отца мне говорит: «Не унывай, Ленком! Минуют годы, и ты поймешь, что жил в прекрасное и удивительное время. А с этим именным оружием ты сможешь всегда бороться за справедливость!»

Я прячу браунинг на груди, накидываю куртку, на цыпочках спускаюсь вниз. Пока предатель-Серега не спохватился: я задним ходом покидаю наш участок и углубляюсь в лес. Малиновое солнце почти исчезло за горизонтом, и лес был полон сумеречных теней… По тоненькой тропинке я углубляюсь в чащу, желая спрятать браунинг до наступления ночи.

Я весело бежал по тропке, посвистывал себе под нос, стегал лозой крапиву и подорожники. Вокруг — прекрасный подмосковный лес: щебечущие птахи пытались отвлечь меня от разных тяжелых мыслей. И я действительно забыл про все эти события на подмосковной даче и даже про браунинг за пазухой…

Внезапно солнце зашло за тучу, пейзаж переменился. Переменился и сам характер леса: на смену веселым соснам и березкам пришли угрюмые дубы и сумрачные ели. Подуло свежестью. Я понял, что близко — чужая территория, и враг — не дремлет!

Лес расступился. Передо мною — Лысая гора. За ней — граница с Польшей. У самого подножья — памятник героям-пограничникам. На пионерской вахте стоит Егор Макаркин. Увидев меня, он шепчет матом: «Опять ты опоздал, Свинюшкин!»

— Свинюшкин? — окидываю взором собственное тело. Действительно, подросток я отменно жирный. Откормленные ляжки, сандалеты. Трусы, рубашка белая и пионерский галстук. Я не на шутку разозлился: «Ты сам пиндюк, Макаркин!»

— А ты — говнюк! Какого хэ ты опоздал на вахту? На, подавись! — он недовольно передает мне пионерскую пилотку, накидку на плечи и деревянное ружье. Я делаю два шага вперед, два шага влево, рублю сплеча салют и четко молочу: «Нести охрану памятника славы советских пограничников — всегда готов!» — «Готов, готов, готов!» — отвечает лес многократным эхом.