Владимир Орлов - Лягушки

— В триста семнадцатом номере "Слоистого малахита", — сказал Белозёров, — никакой Василий Караваев не проживает.

— А кто же проживает? — спросил Ковригин.

— Александр Андреевич Ковригин, — строго сказал Белозёров.

— И что?

— Но вы же говорили, что… — начал Белозёров.

— Говорил, — сказал Ковригин. — И говорил правду. И я ни разу не называл себя Василием Караваевым. Я лишь согласился с тем, что Васенькой Караваевым я существую в представлениях одной моей знакомой. Для неё одинаково, что каравай, что коврига…

Белозёров сидел молча, соображал, шевелил губами. А Вера с Долли, похоже, читали смыслы и по шевелению его губ. И какие-то деловые соображения, пока противоречивые, чувствовал Ковригин, а с ними — и сюжеты возможных затей бродили в Белозёрове, будоражили его.

— Предположим, всё так, — сказал Белозёров. — Тогда получается странное совпадение.

— Какое совпадение? — спросил Ковригин. — И в чём его странность?

— Автор "Маринкиной башни", — сказал Белозёров, — Александр Андреевич Ковригин. Вот вам и совпадение. А странность в том, что автор приехать к нам практически не смог бы.

— Это почему же? — спросил Ковригин.

— А потому, что он покойник! — воскликнул Белозёров. Но тут же заговорил полушёпотом: — Царство ему небесное.

— Вот тебе раз, — растерялся Ковригин. — Неприятность-то какая!

— И если даже не отдал концы дома в койке, то пропал без вести или сгинул где-то в заграницах. По одной из версий, поехал на охоту в Ботсвану, а там его затоптали слоны. Или граждане ботсванские к общественному обеду пустили на отбивные в сухарях.

— Ужасы какие! — сказал Ковригин. — И откуда вы знаете об этом?

— Из слов публикатора пьесы Юлия Валентиновича Блинова, — сказал Белозёров. — Кстати, он приехал сегодня из Перми.

— Блинов, говорите…

— Блинов! — подтвердил Белозёров. — Он лучший друг автора пьесы, учились вместе, а теперь его душеприказчик, ему пьеса и посвящена… Да ведь всё это есть в интервью с Блиновым в большой программке, куда и вашу Древеснову вписали… Ну да, у вас же её нет. А теперь, пожалуй, вы и не купите… Распродали… Я вам в антракте добуду… Правда, там есть намеки, мол, всё это литературная мистификация, а никакого Ковригина, извините, я не вас имею в виду, не было, и слонам не случился повод порезвиться…

— А голодные ботсванские граждане остались без обеда, — вздохнул Ковригин.

— Что вы на это скажете? — спросил Белозёров.

— А что тут сказать? — пожал плечами Ковригин. — Совпадение и есть совпадение. И нет в нём никакой странности.

Зазвенело во второй раз.

— Единственная к вам просьба, — сказал Ковригин, — если столкнётесь с публикатором Блиновым, не говорите ему об этом совпадении.

— Буду молчать, как баба на площади! — рассмеялся Белозёров.

И подмигнул Ковригину.

Дамам сопровождения было указано следовать вниз, но они, радостно-восторженные, успели подскочить к Ковригину, синересничная Долли даже с хихиканьем ущипнула ему бок.

— Проказник, — зашептала Долли заговорщицей, — я ещё в поезде поняла, что вы едете к нам не просто так… А может, Древеснова приманила вас чем-нибудь? Ну, тогда вы шалун… Но с ней держите ухо востро! Это, я вам доложу…

— Александр Андреевич, — сказала Вера, Ковригину показалось — с нежностью, — желаю вам успеха сегодня… Ни пуха, ни пера…

— Милые барышни, — сказал Ковригин, — очень прошу, ни с кем не делиться своими предположениями хотя бы до конца спектакля.

— Конечно, конечно! — воскликнула Долли. — Понимаем! Инкогнито! А мы — две каменные бабы! Чтобы и вам хотелось! Проказник!

И барышни упорхнули к местам, указанным в билетах.

С третьим звонком Ковригин пробрался в свой уголок.

Внизу были заняты все приставные стулья.

"Ну, Юлик Блин! Ну, Блинов!" — свирепел Ковригин. Ему было сейчас не до зрителей на приставных стульях, не до спектакля. Разглядел в темноте избавленной от занавеса сцены три кривобоких вертикальных сооружения, видимо, три башни, а в центре между ними на лобном, надо полагать, месте — плаху с вбитым в неё топором (позже выяснилось, что это и не плаха, а деревянная колода, прикупленная театром в мясном ряду городского рынка, оттуда же происходил и топор). Из шепота соседей Ковригин понял, что начало действа оттягивают в ожидании неких персон, которые вот-вот должны были появиться в Директорской (звучало — будто в Императорской) ложе справа от сцены. Но что были теперь Ковригину эти персоны! Его волновал Блинов, друг и душеприказчик! Хорош гусь! Объявил покойником. Отправил под ноги разъярённых слонов. Подал на стол оголодавших туземцев. С чего бы вдруг? Чувство юмора имел мизерно-сомнительное. На внятные розыгрыши не был способен. На мистификации — тем более. Мелкий безобидный неудачник… Но, видимо, в истории с его, Ковригина, пьесой искал и нашел выгоду. Любил плакаться, выказывать себя жертвой обстоятельств эпохи и вызывать жалость. Небось слёзы выдавливал из себя перед решающими людьми — и по поводу собственных крушений, и по поводу потери (или пропажи без вести) лучшего друга. И стал публикатором и душеприказчиком. Наверняка и права на пьесу теперь у него. Можно представить, какие чудеса были произведены в Синежтуре с текстом пьесы. Странно только, что этот самопровозглашённый лучший друг не приставил к пьесе своё имя. Скорее всего, опасался чего-то. А может быть, в использовании имени пропавшего автора поблёскивала своя выгода. При этом был брошен намёк о возможной литературной мистификации. И тут выходила выгода. Мистификации и ожидания снятия покровов с тайн нас приманивают… Но что он сидит сейчас на балконе? Надо бежать вниз, искать Блинова, поставить паршивца на место, а то и в морду плакальщику дать! При народе!