Владимир Орлов - Лягушки

— Как скажете, — кивнул Острецов. И тут же будто бы оценил свои слова секундной давности: — Извините, Александр Андреевич, был некорректен, я и сам прилагал старания именно ради спасения Хмелёвой. Откуда здесь образовалась Древеснова — пока понятия нет. Но разберёмся. Думаю, что нам с вами удастся ещё переговорить. Надеюсь на это.

По тротуару перед "Слоистым малахитом" куда-то волоклась публика. Ясно, что не в осиротевший театр. Или Хмелёва вернулась? Но если бы вернулась, хотя бы и только что, Антонова и Ангелина узнали бы сразу. И вдруг в толкотне возле входа в гостиницу Ковригин заметил родственничка своего, Прохорова, архитектора, прогуливающегося с дарлинг Ирэн. "Привиделось", — посчитал Ковригин. Впрочем, не исключалось, что доводка изделия оригинальных форм происходила именно в Синежтуре, известном своими мастерами и художниками, и Прохоров с сотрудниками был призван сюда, имея возможность привидеться Ковригину. Впечатлений сегодняшнего дня ему хватало, а потому Ковригин не стал разбираться, привиделось или не привиделось, а поспешил к себе в номер, постояв в секундных колебаниях перед дверьми ресторана. Вспомнилась тут же компания звезд театра и кино во главе с Натали Свиридовой, и аппетит Ковригина тут же сменился изжогой.

Валялся на кровати, заснуть не мог. Лезли в голову соображения о том, что случилось в Журинском замке и зачем он, Ковригин, понадобился Острецову в деле, какое Острецов мог уладить сам. Разыграно ли было представление со звуковыми эффектами, или же Острецов и впрямь уверил себя в том, что в камнях замка страдает Хмелёва, неизвестно кем туда определённая? Но всё-таки зачем Острецову он-то, Ковригин? Проверить, не причастен ли к некоему заговору злыдней и не подскажет ли, оговоркой или действием каким, где нынче прячется Хмелёва и что затевает? И ещё. Даже если ситуация с Хмелёвой Острецову была ясна, с помощью Ковригина, его якобы способностей и тетрадок его отца, можно было разузнать о тайнах дворца нечто такое, что мучило Острецова и казалось ему чрезвычайно важным, но будто не подлежало открытию. Или снятия печати. И вот теперь, видно, открылось. Ковригин вспоминал, как загорелись глаза опечаленного было Острецова при известии о чуть ли не бунте Питсбурга, пожелавшего не уходить с места, где нутро его почуяло. И от сведений о системе зеркал. Тут, казалось, мгновенно были забыты всякие Хмелёвы и Древесновы. "Вот ведь втемяшилось чудаку! — подумал Ковригин. — Какие печати тайны я могу снять? Ну, может, в случае с отцом нечто сошлось… Да и то при подсказках его памяти, сюжетов его игр в клады и его чертежей…" Тут губы Ковригина снова растянула зевота, он повернулся лицом к стене и задремал.

Разбудили его вспыхнувшая люстра и цокот тонких и высоких каблуков. Ковригин поднял голову и увидел над собой Свиридову.

— Какие мы невоспитанные! — заявила Свиридова. — На чистой свежей постели — и в грязных ботинках.

— Чего тебе надо? — то ли испуганно, то ли угрожающе произнёс Ковригин.

Он посмотрел на ноги. Грязных ботинок на них не было. Ботинки, чистые, стояли на коврике. Стало быть, Свиридова ему приснилась. Он закрыл глаза.

— Надо — оттрепать тебя за уши.

Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:

— Что тебе надо?

— Это уже грубо, — сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. — Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…

— Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате…

— Я держала тебя за более интеллигентного человека, — глаза Свиридовой повлажнели. — Поговорила с Дувакиным, бросилась в Синежтур, а ты…

Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:

— Ну и как, спас ты свою Хмелёву?

— Спас! — прорычал Ковригин.

Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное — чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!