Владимир Орлов - Лягушки

— И какова фамилия этой влиятельной дамы? — спросил Ковригин.

— Полина Львовна Быстрякова.

— А не Лоренца Козимовна Шинэль?

— Что ты пристал со своей Лоренцей Козимовной!? Не знаю такой. Повторяю — Полина Львовна Быстрякова.

— А про лягушки и виноградные улитки она ничего не пожелала?

— При чём тут лягушки и виноградные улитки! — раздраженно сказал Дувакин.

— В своей забаве я полагал, что дурачу кого-либо. А выходит, что дурачили меня…

— Я тебя не дурачил, — запыхтел Дувакин. — Деньги ты получишь такие, о каких и предположения не строил. Сочинение твоё мы дадим кусками в трёх номерах. Будто роман. И о продолжениях его объявим.

— А в Рубенсе, Марине Мнишек, царевне Софье Алексеевне нужды уже нет?

— Ну, понимаешь, Саша, сейчас главное — спасти журнал. А мне выкарабкаться из долговой ямы… И неси, сделай милость, свою пьесу о Мнишек…

— На всякий случай? — спросил Ковригин.

— На всякий случай… — вздохнул Дувакин. — Теперь всё зависит…

— От процветания ресторана-дирижабля «Чудеса в стратосфере», — сказал Ковригин. — Или целой сети ресторанов. Посоветуй Полине Львовне Быстряковой заводить жесткие, металлические дирижабли, но не мягкие, мягкие — чаще горят. И главное. Никогда не собирался писать строки: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». А потому пьесу, Петя, я тебе не принесу, а эту дурость про дирижабли я заберу и сожгу над газовой горелкой.

Ковригин и на самом деле пожелал сейчас же черновик и второй экземпляр чистовика с принтера Шепетиловой сжечь над газовой горелкой. Но и с места не встал.

Экий пафосный поступок! Не возведёт ли он себя в Николая Васильевича Гоголя, а продукт забавы — в «Мёртвые души»?

Да и с чего бы вдруг именно над газовой горелкой?

Опять ведь из воздухоплавания. Воздушные шары — корабли без управления… А встать он не смог потому, что осознал: несмотря на презрение к добытчикам коммерческих чудес, несмотря на бессмысленность своей писанины, он её продолжит.

Нетерпение графомана подзуживало его. Настоящему литератору, и уж тем более — творцу, должно быть присуще терпение, всегда полагал Ковригин, а тут — на тебе! — его словно бы колотила лихорадка, трусея какая-то особенная. Нет, и не лихорадка, и не трусея. Он любовником ненасытным жаждал продолжить удовольствие. И продолжил.

Ничто не могло отвлечь его. И когда выходил из дома на кухню с требованием организма пожевать чего-либо, жевал машинально, а сам думал о приключениях дирижаблей (ему казалось теперь, что и в Москву из Среднего Синежтура он вместе с актёркой Хмелёвой добирался в чреве грузового дирижабля). И когда рука тянулась к кружке пива, стоявшей на его письменном столе, движения её происходили как бы сами по себе и не отрывали Ковригина от постепенно записываемого на бумаге текста.

Не отвлёк Ковригина и звонок Натали Свиридовой.

— Ковригин, — быстро произнесла Свиридова, — я на секунду, я на ходу, я в гриме… Просто напоминаю. По поводу Софьи Алексеевны я говорила всерьёз. Думай, думай! Я тут в одной книжке наткнулась на соображение Ключевского, Ну да — историка. Об Елизавете Петровне. Я выписала. Слушай: «Мирная и беззаботная, она была вынуждена воевать чуть ли половину своего царствования, побеждала первого стратега того времени Фридриха Великого, брала Берлин, уложила пропасть солдат на полях Цорнрдорфа и Кунерсдорфа, но с правления царевны Софьи никогда не жилось так легко и не одно царствование до 1762 года не оставляло по себе такого приятного воспоминания». Понял, Ковригин! При Софье жилось легко! Когда ещё на Руси жилось легко? Сейчас! Сейчас! Это я не тебе. На сцену кличут… И Софья, между прочим, переводила Мольера!

— Слышал, — буркнул Ковригин.

— Если ты будешь мне бурчать букой, ты снова станешь Караваевым и начнёшь писать сонеты! — воскликнула Свиридова. — А Софья переводила Мольера!

— Софья сейчас не в моде, — сказал Ковригин. — И никому не нужна.

— Мне нужна! — сказала Свиридова, так сказала, будто сидела на троне, а Ковригин перед ней упирался коленом в пол. — И что же нынче в моде?

— Дирижабли, — сказал Ковригин.

— Ну, прикупи Софье дирижабль, — сказала Свиридова. — Пусть она катает стрельцов и испытывает поднебесную любовь с Голицыным и Шакловитым… Сейчас, сейчас иду… Я готова… А у меня, Сашенька, есть потребность с тобой поговорить… Не бойся, как влюблённый юнец ты мне не нужен. Всё. Бегу на выход! Перезвоню. Как-нибудь. Целую! Не забывай, при Софье в России жилось легко!