Владимир Орлов - Лягушки

Стоп. Да что хочешь, не исключалось, зависало и на других костяных пороховницах над сценами рыцарских подвигов, любовных свиданий прекрасных дам, охотничьих пробежек чукчей за моржом. Хоть бы и небесное тело, хоть бы и воздушный корабль. Хоть бы и невод, хоть бы и раздутая авоська московского обывателя, а то и вдруг чёрная вуаль таинственной португалки донны Луны. Всё ведь зависело от умонастроения созерцателя пороховниц, от направления его мыслей. Неожиданной своей просьбой Пётр Дмитриевич Дувакин приоткрыл перед Ковригиным дверцу и пинками вогнал его в коридор соображений исключительно о дирижаблях и прочих воздушных кораблях. А если бы Дувакин попросил его написать эссе, скажем, о соколах-сапсанах, наверняка Ковригину бы на пороховницах начали мерещиться не дирижабли, а соколы, и вместо рыцарских замков — башни Кремля, куда сапсаны были приглашены для надзора за безобразиями гнуснейших московских птиц — ворон.

Стоп. Как можно быстрее осмотреть будто бы незабытые камни и домой! А там отоспаться!

А лучше отоспаться и не дома, а в саду-огороде в урочище Зыкеево. Забыться на трое, нет, на пять суток и проснуться свежим человеком, с легкой амнезией, без памяти о никогда не существовавшем городе Средний Синежтур и о походе в Краснопресненский ЗАГС. Если же в паспорте и при пробуждении обнаружится досадный штамп, паспорт потерять.

Ковригин чуть ли не выпрыгнул из электрички на асфальт платформы "Речник". Огляделся будто с опаской. Но нет, предпринимателя Макара в ватнике и с корзиной яблок он не увидел. И билетами снабжала пассажиров незнакомая Ковригину кассирша. А отсутствие на перроне Кардиганова-Амазонкина Ковригина, выходит, и расстроило.

В листьях деревьев и кустарников были уже цвета печали, впрочем, иные из них — на клёнах, на плетях дикого винограда, обвивших трубки древних пригородных антенн, — пламенели, и теплоходы с сухогрузами по каналу еще ходили, в Москву и к Волге. Ковригину захотелось присесть на откос южного берега канала, поглазеть на зрелище, любезное ему с детской яхромской поры, и успокоиться. Или хотя бы отдышаться. Впрочем, одышкой Ковригин пока не страдал. "Ну нет, — сказал себе Ковригин, — вот отыщу телефон, тогда и позволю себе посидеть зевакой…"

В этом "вот отыщу…" возникло нечто категоричное, якобы с надеждой на удачу раскопок, чуть ли не приказание выковалось. То ли самому себе: "Отыскать немедленно!". То ли телефону: "Отыскаться, и сейчас же!"

В ориентиры Ковригин определил два моста через канал — железнодорожный и автомобильный, Рогачёвского направления. Россыпи камней, если их ещё не убрали и не пустили в дело, следовало отыскивать "на глазок" в пространстве между мостами, учитывая длину берега и высоту откоса (жёлтые кусты акации стояли на нём с полными стручками). "Да вот же эти камни-то!" — обрадовался Ковригин. Но радости пришлось отложить, телефон под камнями не залегал. "Его давно здесь нет! И сам он давно разрядился и сдох! Что дурью-то маяться!" — И Ковригин выругался. Но всё же набрал номер объекта поиска и услышал: "Пошёл в баню!". "Не на того напали!" — пригрозил кому-то Ковригин. И из упрямства и по неразумности поиски продолжил. Кстати, определителя у его телефона не было, а "Пошёл в баню!" было высказано и Пете Дувакину, не попугай ли был теперь приставлен к телефону или ещё какое обученное московским выражениям и податливое к дрессуре животное? Звуки-то умели издавать многие. Псы гавкали, овцы с баранами блеяли, лягушки квакали, вологодских соек егеря научили фигурно материться, случай известный. Но не под камнями же сидели при телефоне попугай или сойки?

При этих соображениях Ковригину бы отправиться в Москву для серьёзных раздумий, а он стал проявлять себя ещё большим упрямцем, ковырял и ковырял горки рассыпанных по склону камней, пока не услышал из-за кустов акации весёлое и молодое, бабье:

— Мужчина! Здесь грибы не растут! Иди к нам! Мы покажем тебе, где они растут!

Из Ковригина изошёл свирепо-звериный рык, отчего смех за кустами акации мгновенно прекратился.

Тут-то телефон и был обнаружен.

И никакие попугаи или сойки при этом из-под камней не выпорхнули. И никакая лягушка с кваканьем не ускакала к буроватой воде канала. Ковригин присел на камни, закурил. Раскопанный мобильный лежал на его ладони не мятый, изъянов не имел, и это его состояние заставляло думать Ковригина о добродетелях человечества с оптимизмом. О себе же — с горечью, как о редкостном идиоте. Недавнее его желание порвать отношения с сестрой (ребёнка обидели!), удрать от неё, спрятаться от неё, в частности, и с помощью уничтожения мобильного телефона, виделось ему теперь поступком капризного третьеклассника. Поступком бессмысленным и смешным. При этом ломать телефон или совершать ритуальный обряд коммуникационного исключения Антонины из своей жизни (а себя — из её), ему взбрело в голову отчего-то не где-нибудь, а именно на берегу канала у платформы "Речник". И это делало его поступок уж совершенно бессмысленным и потешным. Отсмеявшись, телефон ему возвращали. "Постой! — остановил себя Ковригин. — Почему это — взбрело в голову?.." Вовсе не из-за телефона бросился он в памятный день на Савёловский вокзал, а выслушав информацию по ТВ о пожаре и взрыве ресторана-дирижабля "Чудеса в стратосфере" и гибели её хозяйки. И не потому бросился, что ему некуда было девать время перед отъездом в Синежтур, а из-за беспокойства за судьбу странной курьерши Лоренцы Козимовны Шинэль, или хотя бы из любопытства к этой особе. И ведь по ТВ имя сгинувшей хозяйки не называлось, а от так называемой Лоренцы ни слова про дирижабли Ковригин не слышал. Позже имя Лоренцы Козимовны прозвучало лишь однажды — в разговоре с дамой из Авторского Общества. Ковригин выслушал комплименты в адрес своего литературного секретаря — расторопной и обязательной Лоренцы Козимовны.