Владимир Орлов - Лягушки

— Ладно, — сказал Дувакин, — ты не в духе, а я не люблю унижаться. Не желаешь поддержать журнал — твой выбор.

Ковригину стало жалко приятеля, он чуть было не произнёс слова примирения (а ведь и не было повода браниться с Петром или серчать на него), но вдруг провозгласил с вызовом (не самому ли и себе?):

— Да! Не в духе!

И будто пудовым ключом затворил дверь в душу (или в этот самый дух, но, впрочем, сам-то он объявил себя вне духа!), а дверь оказалась тяжеленной, кованой.

И сразу понял, что теперь, хотя бы в ближайшие дни, он не сможет исповедоваться перед Дувакиным и испрашивать у того советов, а Антонине с неделю он не покажется на глаза. И стало быть, не выйдет ему облегчения. Заслужил дурацкой историей их отношений с Еленой Михайловной Хмелёвой. Лихорадкой этих отношений. С перепадами (перескоками, перепрыгами) в них, от чуть ли не высокомерия брезгливости до жертвенно-страстных умилений. С дурацкой ещё и потому, что не сумел управлять собственными чувствами и решениями. На поводке плёлся жалким мопсом.

— Так, — сказал Дувакин, — твои состояния мне известны. Ты не желаешь или не решаешься открыть мне что-то. Твои напряжения… Но с чего бы ты не в духе-то? Твои дела в Синежтуре просто прекрасны. Мне сообщили об этом.

— Кто же это мог сообщить-то? — засомневался Ковригин.

— Некоторые, — сказал Дувакин. — В их числе и сама Натали Свиридова. А она женщина — ироничная и не врунья. И зависть в ней не живёт. Чему завидовать-то? Её на днях пригласили в жюри то ли в Венецию, то ли в Берлин, она когда-то получала там премию за женскую роль. Она вчера мне рассказывала о твоих синежтурских удачах. С явной к тебе симпатией. Ты, кстати, сталкивался с ней в Синежтуре?

— Было такое… — тихо сказал Ковригин. — Было… Значит, успели вернуться в Москву…

— То, что она порассказала мне, это мелочи. Важнее для тебя — её интервью в "Культуре" и на разных радиостанциях, — сообщил Дувакин. — Там такие комплименты и тебе, и синежтурскому театру, и каким-то там местным красавицам актрисам…

— Хмелёвой? — не удержался Ковригин.

— И Хмелёвой… — подтвердил Дувакин. — И ещё. Она, Свиридова то есть, советовала мне срочно опубликовать твою пьесу, мол, "если вы не дурак". Я бы и сегодня попросил тебя принести пьесу, но толку-то что, если журнал накроется… Ба! Да не из-за этой ли Хмелёвой ты сейчас не в духе?!

— Опять в сон клонит, — сказал Ковригин и зевнул для убедительности. — Я тебе, Петя, позвоню завтра… Я подумаю…

— Погоди, Саша, — заторопился Дувакин. — Я раза три звонил на твой прежний мобильный… И слышал странное…

— Я тот телефон выбросил… — озаботился Ковригин. — Он давно разрядился… Я его расколол булыжником…

— И тем не менее мне отвечали.

— Кто? — удивился Ковригин.

— Не знаю. Мужик какой-то. Грубый, но в пределах нормативной лексики. Иногда говорил: "Пошёл в баню!". Иногда приглашал выпить с ним со словами: "Чтоб и вам хотелось!".

— Странно… — сказал Ковригин. — Странно… Надо разобраться… Но сейчас и вправду засну… Измотал меня этот Средний Синежтур…

И заснул. Но не сразу.

Прежде с тщанием, на какое был ещё способен, он перечитал бумаги Хмелёвой и исследовал костяшку. Теперь понял — она из мамонтового бивня. И не исключено, что её можно было отнести к ряду костяных пороховниц. Со времён Ермака и последовавших за ним землеустроителей Сибири в северных землях, близких к океану Ледовитому, находили кости и даже туши мохнатых великанов с коричневыми бивнями. На "костяшке" из семейного предания (если верить словам забавницы Хмелёвой) косторезами была оставлена сценка из рыцарской жизни с охотницами, а над её персонажами висело в ожидании событий ограниченное контуром из красной и синей линий некое тело, напоминающее дирижабль. Воздушный корабль! Вот тебе, Ковригин, и Воздушный корабль!

И сейчас же над Ковригиным, но не в высях, предназначенных воздушным кораблям, а над его потолком что-то злобно загремело, люстра принялась раскачиваться, побелка и штукатурка посыпались с потолка и стен. Гремело железо, будто пудовую гирю подбрасывали и не ловили, и она раз за разом падала на пол. Или же кувалдами выбивали пластинки паркета.

Верхних соседей Ковригин знал плохо. Здоровался на лестнице, во дворе и в магазинах, вот и все отношения. Это были тихие пенсионеры, муж и жена, из финансовых конторщиков, о пудовых гирях они знать не знали. Да и вообще больше жили на даче и сейчас должны были бы ходить за опятами на вырубках под Вереёй. Возникшее было у Ковригина намерение подняться на их этаж и выяснить, что за чудеса там происходят, угасло так же быстро, как и затеплилось. Гирю с кувалдой лишили работы… Так, соображал Ковригин, на бумагах Хмелевой не имелось ни подписей нотариуса, ни печатей нотариальной конторы. То есть бумаги можно было признать лишь эмоциональным пшиком. С видимостью возгорания в девушке чувства вины. Но и этот пшик отчего-то Ковригина обрадовал. Он как бы дозволял Ковригину снова вообразить опасности в водопадных каскадах жизни Хмелёвой, принуждавшие её к действиям вздорным и рискованным, искать им оправдания, а в натуре самой Хмелёвой предполагать добрые свойства и устремления. Потому он мог и задрыхнуть сейчас с успокоительной мыслью: не так уж всё плохо в мире и в людях, и не надо упрыгивать куда-то или улетать подальше от планеты Земля на воздушных кораблях…