Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Поэтому Якуб далеко не сразу достает то, что у него с собой.

Короткую свечку, которую кладет на пол между собой и отцом.

На отцовский вопрос, сколько она стоит, Якуб отвечает: всего пару пфеннигов. На самом деле она стоила полторы марки на рынке на Пепжовой. Из-за принудительного затемнения спрос на стеариновые свечки, которые продают дети, подскочил. Потом он достает глубокую миску с супом, которую Халя снабдила крышкой, чтобы суп не остыл. И хлеб.

Отец с жадностью пьет суп и дрожащими руками заталкивает в рот хлеб, хотя знает, что так нельзя. От еды не будет пользы, если она попадает в желудок слишком быстро. Но в своем унижении Самюэль не видит собственного черного лица, он больше не сознает, что делают его руки и губы.

Наконец они могут поговорить.

— Квоту подняли до тысячи шестисот, — говорит Якуб.

Самюэль молчит. Якубу приходится говорить за него.

— А сколько человек отметились? — И сам же отвечает на свой вопрос: — Квоту еще не заполнили.

Несколько вечеров спустя Якуб говорит:

— Подняли до тысячи семисот.

— Сколько сейчас человек в резерве?

Якуб упирается пальцами в холодный каменный пол.

«А сколько человек записались?» — не говорит отец, но Якуб отвечает:

— Женщинам теперь тоже можно записываться.

Самюэль Вайсберг выслушивает эти слова с неподвижным лицом. Потом его черты словно расправляются и проступают из темноты.

И Якуб не выдерживает:

— Папа, папочка, не дай им забрать маму.

— Уходи, — говорит Самюэль и отворачивает лицо от света.

На следующий день, когда Якуб поворачивает ключ в двери, отец уже стоит наготове. Он собрал свои скудные вещи и не пускает сына на порог; только толкает так неуклюже и неловко, что Якуб, спотыкаясь, отступает.

— Ты куда?

— Хватит.

— Мама прислала тебе еду!

— Не надо.

Но отец совсем не такой неистовый и сильный, каким казался недавно. Метров двести — и вот он уже шатается, ему приходится опереться о стену дома. Еще метров двести — и он просто падает. Якуб хватает его за рукав и пытается поднять. Ничего не выходит. Только встав на колени и обхватив тело отца руками, Якуб немного стряхивает с себя пугающее оцепенение.

Мало-помалу тандем снова приходит в движение.

От прачечной на Лагевницкой до главного входа Центральной тюрьмы — от силы метров восемьсот. Этот путь занимает у них больше часа. Подпирая отца, Якуб не может избавиться от удивления: как можно так ослабеть? Ведь он приносил еду каждый день; мать посылала отцу такие же щедрые порции, как при жизни Хаима. Ломти от заботливо сбереженной буханки она с каждым днем нарезала все толще.

Голод лишает сил. Но еще хуже — темнота. Если темнота утвердится в ком-нибудь, то понемногу одолеет даже самое сильное тело. Якуб думает: а вдруг идущий рядом с ним человек больше не его отец, а какой-то страшный слепой идол?

Перед Центральной тюрьмой стоят немцы-полицейские, у ворот несут вахту двое из еврейской Службы порядка. Один из них недоверчиво приближается, когда появляется Якуб с отцом. Якуб пытается найти подходящие слова, но отец успевает первым:

— Меня зовут Самюэль Вайсберг.

Я пришел записаться в трудовой резерв.

Недоверчивый часовой сияет. Он поднимает руку и делает знак своему коллеге, тот подходит с другой стороны.

— Что, надумал записываться? — говорит коллега, явно рисуясь перед немецкими жандармами; чтобы показать могущественным немцам, что и он кое-что может, он замахивается дубинкой и с силой бьет Самюэля прямо по шее. Самюэль падает, как марионетка, которой перерезали нитки. Недоверчивый часовой трогает тело носком сапога. Он словно не может поверить в то, что натворил его сослуживец. Потом немного отступает назад.

— Ты свое сделал, — говорит он Якубу. — А теперь отправляйся домой.

Адам Жепин перебрался жить в садовое хозяйство Юзефа Фельдмана, в Марысин, еще год назад, в марте или апреле. Ни он, ни Фельдман не могли потом точно сказать, когда, как и даже почему это произошло. Они просто решили, что так будет практичнее. Юзеф устроил спальное место между бочек и корыт в дальнем углу оранжереи. Именно сюда приходили некогда покупатели, чтобы выбрать тоненькую яблоню или грушевое деревце — ком корней, туго обвязанный мешковиной. На каменный пол Фельдман положил изодранный матрас, а на матрас постелил несколько джутовых мешков и попону; на них Адам лежал, наблюдая, как рассвет прорезается над низкой оградой сада и высекает каскад радужных искр из разбитых стеклянных емкостей, стоящих над ним на полках. Светало все раньше.