Дорис Лессинг - Воспоминания выжившей

Эмили заметила мое появление на «форуме», пришла к выводу, что я созрела, морально готова сдвинуться с места, покинуть город. Вид энергичной людской массы, готовой сорваться с места, научившейся жить подножным кормом, конечно, заражал энтузиазмом. Подмывало одним движением отбросить все отжившее, отрешиться от старых привычек, былых проблем. Для этого стоило лишь пересечь улицу, раствориться в толпе, потерять индивидуальность. Домашнее хозяйство постепенно опускалось до пещерного уровня. Внешне стремились сохранить какую-то видимость цивилизованности, соблюсти декорум, но сидели при свечах, отапливали жилища жестяными печками, жгли в них расколотые топором дрова, разломанную мебель. Рыскали по городу, торговались, что-то на что-то выменивали, даже воровством не гнушались. А ведь эти люди вот-вот стряхнут с сознания прах всей бытовой суеты, пустятся в путь. Да, конечно, им придется где-то остановиться, в какой-нибудь заброшенной деревеньке, на хуторе, прибиться к фермеру, которому можно продать свою силу для обработки полей, ухода за скотом, для охраны территории. Им придется установить какой-то свой порядок, закон в беззаконии, внутреннюю и наружную субординацию. Но в первое время, в первые недели, месяцы, если повезет — на год-другой, воцарится дисциплина без принуждения, подлинная демократия. При мне взрослые с уважением выслушивали мнение подростков, даже детей. Исчезнут заботы о собственности, исчезнут половые табу — хотя, без сомнения, возникнут новые, но новые легче переносить, чем прежние. Проблемы будут решаться сообща. Свобода. Свобода оттого, что осталось от «цивилизации» и ее оков. Бесконечно желанная свобода. Как я рвалась бросить свое хозяйство и уйти! Но нет, нельзя. Мне поручена Эмили, и пока она остается, останусь и я. Я снова вспомнила о семействе Долджели, заговорила о сарайчике на их ферме, который мы сможем превратить в уютный домик. Мы втроем, я и Джун тоже имела в виду, ибо по реакции Эмили понимала, что она не мыслит жизни отдельно от подруги.

А Хуго? На него у Эмили больше не оставалось времени. Если раньше, возможно, зверь и удерживал ее здесь, то этот период давно миновал. Однажды Хуго на моих глазах вспрыгнул на подоконник открытого окна, и все проходящие мимо могли любоваться его безобразным обличьем. Вызов отчаяния. Конечно, его заметили. Ребятишки подбегали поближе. «Глянь, во, уродина!.. Ну и образина!..» — выкрикивали пяти-шестилетки, давно отвыкшие от того, что в доме на правах члена семьи, всеобщего любимца может находиться четвероногое существо. Да уж, если Хуго не избегнет общей участи домашних и бродячих собак, если придет его время отправиться в котел, никто не заступится за него, не взмолится: «Не надо, не убивайте его, он такой хорошенький!»

Что ж… Возвращаясь домой, Эмили заметила желтое пятно, подсвеченное снаружи угасающим закатом, а изнутри тусклым мерцанием свечи. Ее потрясло это пренебрежение инстинктом самосохранения.

— Хуго… Хуго, милый мой… О, Хуго…

Он не повернулся к Эмили, даже когда та обняла его, зарылась лицом в загривок. Он представлял собой олицетворенный немой упрек. Хозяйка стащила Хуго на пол, уселась с ним рядом, расплакалась нервным плачем уставшей, измотанной женщины. Я молча наблюдала. С дивана смотрела Джун. Наблюдал и Хуго. Он лизнул ее руку, расслабился, улегся, как будто говоря: «Пусть тебя это порадует: если я тебе не дорог, то мне и жизнь не дорога».

Жизнь Эмили снова усложнилась. Она носилась из моего дома в тот, общий дом коммуны, оттуда на подзаборный «форум». Она обязателыю забегала увидеть Джун, подкормить ее, уложить спать — если не проследить, чтобы эта девочка отправилась в постель, она вполне может провести всю ночь на диване, следя за вялотекущими изменениями в организме. Надо было побеспокоиться и о Хуго, выдать ему ежедневную дозу любви, как больному по предписанию лечащего врача. Наконец какие-то рудименты внимания и старухе-опекунше, моей персоне — какую-то нагрузку для психики Эмили я все же, льщу себя надеждой, представляла. Но стоило ей задержаться — и за ней прибегал какой-нибудь добровольный посыльный. Я искренне жалела Эмили.

И вдруг все кончилось.

Ситуация разрешилась: Джун исчезла.

Однажды она вдруг поднялась с дивана и вышла на мостовую. Почему? Зачем? Не имею ни малейшего представления. Я никогда не могла постичь мотивов ее поступков. Джун снова слилась с толпой, не присоединяясь к какой-либо группе. Ее плоскую фигурку носило от одного клана к другому, появлялась она и среди «своих», людей Джеральда. Заметила я ее мельком и с женщинами. В эту ночь женщины исчезли — и Джун вместе с ними.