Дорис Лессинг - Воспоминания выжившей

Картинка резко уменьшается в размере, концентрируя боль, уменьшается с каждым тяжким шагом большого человека, съеживается от громкого окрика. Раздается детский крик, сначала сердитый, затем испуганный и жалкий, когда ребенок плюхается в глубокое корыто со слишком горячей водой. Большая женщина оттирает кожу, принюхивается, морщит нос, а вонь не хочет отставать, ребенок не перестает отчаянно вопить. Обе измождены, малышка слабо всхлипывает, ее временно засунули в игровой загончик, а кроватку забрали для основательного мытья и дезинфекции.

Жалобный детский плач. Жалкие звуки, продукт прискорбной некомпетентности.

— Дрянная девчонка Эмили, дряннушка, неряшка, замарашка. Замарашка Эмили, замарашка, грязнулька, грязнулька, грязнулька….

Я пустилась на поиски Эмили в соседних комнатах, но ни разу не натолкнулась на нее, хотя все время слышала ее голос где-то вблизи. Иной раз я чувствовала, что девочка за стеной, что, не будь стены, я могла бы запросто коснуться ее рукой. Но мне пришлось обогнуть стену — и снова неудача. Наконец я вышла на зеленую лужайку, окаймленную зеленью древесных крон. Над лужайкой, касаясь травы, висело яйцо размером с небольшой садовый сарайчик, столь легкое, что его колыхал свежий ветерок. Вокруг яйца, как будто паря в воздухе, собрались Эмили, ее мать, отец и — что совсем уж невероятно — Джун, рядом с Эмили. Они улыбались солнечному свету, друг другу, касались скорлупы, чуть удалялись от яйца, всматривались в него, снова приближались, прижимались щеками к гладкой поверхности, принюхивались к ней. От происходящего веяло свободой, легкостью, каким-то блаженством… а я свернула в узкий и темный проход, и оттуда раздался детский плач… Нет, не было девочки за той стеной, она в другом месте, и я знаю в каком! Я побежала, чтобы успеть, сознавая, что слишком мешкаю, что опаздываю. Я поставила себе задачей не показать малышке, что мне неприятен запах, исходящий от ее волос и кожи, не вести себя столь демонстративно негодующе, как ее мать, искусно сымитировавшая позывы на рвоту, выказавшая отвращение, передавшееся и движениям рук, выхвативших ребенка из довольства и комфорта и уронивших его в ванну, вода в которой из-за спешки была еще холодной, но в нее хлестала горячая струя, холодный и горячий потоки смешивались, ошпаривали тело девочки и одновременно морозили его. Но я так и не нашла Эмили, сколько ни искала, и плач преследовал меня, проследовал за мной в «реальную» жизнь.

Я, кажется, упоминала, что, когда я оказывалась в том мире, за стеной, здешний логичный, подчиняющийся времени мир исчезал, а в «реальном» мире я забывала о стене и о том, что за нею находится, целыми днями не вспоминала, что стена открывалась и может снова открыться. Но наступило время, когда что-то оттуда, из-за стены, начало проникать в мою повседневность. Сначала детский плач. Отдаленное, очень тихое всхлипывание, часто почти неслышное. Иногда плач усиливался, к нему примешивался голос матери, раздраженный голос разрывавшейся между множеством домашних дел женщины, тема с вариациями.

Я вслушивалась. Сидела одна и вслушивалась. Тепло, даже жарко, конец лета. Часто гремел гром сухой грозы, иногда шквал взметал с мостовых слежавшийся мусор. На улицах ощущалось беспокойство, какая-то готовность к переменам. Я придумывала для себя мелкие дела, чтобы слишком не засиживаться. Двигалась, сидела, думала, слушала. Однажды Эмили вернулась домой утром, оживленная и возбужденная. Я как раз раскладывала для высушивания сливы, и она присоединилась ко мне. Эмили была в джинсах и хлопчатобумажной рубашке, от которой отскочила пуговица. Рубашка разошлась, виднелась весьма развитая грудь. Эмили была в тот день усталая, но энергичная. Вымыться у нее не было времени или возможности, пахло от нее потом и сексом, она дышала удовлетворенностью, чуток печалью, но с юморком. Половой процесс изгнал из нее нервозность, недовольство и беспокойство, она несколько лениво протирала и выкладывала сливы. И все время плакал ребенок. В голове моей ползали мысли, соразмерные возрасту: «Четырнадцать лет назад, даже меньше, ты ревела в голос от обиды, от горячей воды, ошпарившей тебе живот и задницу. Четырнадцать лет на моей шкале немного, а для тебя это вся жизнь, все, что ты имеешь…»

Эмили тоже говорила о времени, говорила так, как свойственно в ее возрасте, когда с нетерпением считают верстовые столбы на дороге, ведущей к зрелости. «Мне скоро пятнадцать», — сказала она только вчера, недавно перешагнув четырнадцатилетие. Эмили изображала из себя взрослую женщину — да и вернулась она домой после любовного свидания отнюдь не по-девически невинного.