Александр Киров - Другие лошади [сборник]

Вот смотрю… А странности-то остались.

Костян мой за двадцать лет подсох. Похудел то есть. А и был нежирный. Смотрю, ушанку снял, пот со лба вытер. Волосы все на месте. Но то ли снегом их припорошило, то ли нонсенс какой – полголовы седые.

Что ещё. Осанка не изменилась. Прямой, точно кол проглотил.

А! Вот ещё… Он без перчаток был. Я смотрю: у него указательного пальца на левой руке нет.

Короче, красавец.

А я на него через забор зырю.

Наконец, снизошёл, заметил меня, элемента нетрудового.

И говорит равнодушно так:

– О, здорово, Серёга!

Тут я, признаться разозлился.

– Здорово, – говорю, – мудак.

Он засмеялся:

– Кхы-кхы-кхы.

Тут я как заору:

– Так, мля, пять минут на сборы – и со мной пошёл, да?

Он кхыкать перестал и руками разводит:

– Не, Серый, не пойду я. Вишь, снегом занят.

Подумал и на кой-то ляд ещё раз добавил:

– Занят, Серя, снегом.

Я за калиткой аж взвизгнул:

– Ах ты дятел, – говорю, – мы приехали… За тридевять земель в тридесятом царстве живём и приехали. А ты…

А он, представляете, от меня отвернулся, лопату взял и давай мокрый снег на кубики резать.

Я психанул, развернулся – и был таков.

Прибежал прямым ходом в кафешку, где наши сидели. Штрафную вмантурил. Язык у меня развязался. Давай всем про Костяна рассказывать.

А они набухались уже все. Рожи красные, довольные. Кто про машину свою трёт, кто про жену, кто про работу любимую.

Не, вы не подумайте. У меня и машина есть. Какая не скажу, чтоб не понтоваться, но не металлолом – будьте спокойны. И жена красавица. И детей двое. И тружусь – не парюсь особо. Ссуды оформляю. В качестве оформителя то есть. Но говорить об этом с друзьями юности не-вы-носимо.

– Слушьте, – говорю, – а пойдём все к подонку этому.

– А на хрена? – спрашивают у меня однокашники и смотрят так, как будто я сам лузер. – Он же не пришёл… Не хочет, значит, нас видеть. А мы чего к нему попрёмся?

И я побежал искать правды к девочкам.

Бывшая Костянова, тоже, кстати, прикатила. Ничего такая, только шире раза в два стала после родов. Девочкам в общежитии три комнаты выделили. Вот они все в одну из них набились – и красятся. А комната моя. Когда-то была. Начал я про Костяна рассказывать, а они меня и не слышат. Волосы завивают. Губы красят. Глаза. Раньше-то им ничего этого не надо было. Красить. А теперь… Мобильники у всех орут одновременно. Как дети в роддоме. Бывшая Костянова только плечами эдак пожала:

– Ах, Костя…

Не в смысле: «Ах, это Костя, которого я так любила и которому неоднократно отдавалась на твоей кровати, дорогой Серёжа!» По-другому: «Ах, этот дурачок… Что-то такое, кажется, припоминаю».

Тут я им брякнул, что, мол, сколько обезьяна у зеркала не крутилась, а жопа у неё всё равно красная и сзади!

Они взвизгнули – прям как раньше, когда без стука войдёшь, – и вытолкали меня из кровной комнаты в казённый коридор.

Да у меня уж и у самого от сердца отлегло.

«Сиди, – думаю, – Костя, дома. Дураков учить надо».

Всё бы хорошо, да на концерте, прям в первом отделении волосан какой-то из теперешних студентов песню под гитару втопил. И так, падла, классно втопил, что я украдкой слёзы вытер. У группы «Скорпионс» альбом был… Они там ещё по-русски петь пытались: «НабЕрежной Москви у парка Горькова слушАю я ветЕр пермЕ-ен…»

А рядом наша классная сидит, в такт пению раскачивается. Это меня добило. Я спросил у неё, сколько осталось до дискотеки, она ответила, что, мол, часа два. И я опять двинул к Костяну.

Я в кафе, и у девочек, и в фойе перед концертом – всё начислял, начислял потихоньку. А тут в зале духота. На улице – свежий воздух. Ну и развезло меня. Но как до Костяна шёл – помню. Только воздух в глазах дрожал и краски стали ярче, сильнее. И язык мой поганый ещё больше развязался. Но это уже потом.

А он ведь со двора так и не уходил. Я до калитки дотопал – и вдруг лопата снега мне под ноги – бух!

Сам стоит и на меня смотрит. Я на него.

А не поздно ещё, часов около семи вечера. Мимо люди ходят. А мне по фигу. Варежку открыл.

– Тебе, – говорю, – не стыдно? Тебе – не стыдно? Ты что думаешь… Думаешь мы все там – Рокфеллеры, мля? Думаешь, если ничего в жизни не добился, то и поговорить с корешами не о чем? Или у тебя, может, костюма нет? А? Хошь свой отдам?

С этими словами скидываю я с себя кожаную куртку за сто баксов, осторожно кидаю её в снег и расстёгиваю пуговице на блейзере.

Увлёкся я блейзом и проглядел, как он ушёл, только калитка перед моим носом захлопнулась.