Гузель Яхина - Дети мои

Содрогнувшись от увиденного, Бах раскрыл рот, желая закричать, – но в водном мире крики не были возможны. Он забился судорожно, стремясь покинуть дно, – однако притяжение было сильнее: Бах парил в воде, на расстоянии вытянутой руки от застывших тел, не умея от них отдалиться.

Мыслимо ли, что все эти годы он жил, не зная ? Что люди наверху, по обоим берегам реки, – также живут, не зная ? Пьют эту воду, купаются в ней, крестят ею своих детей, полощут белье – не зная ?

Не зная о чем? О том, что река эта – полна смерти? Что дно ее устлано мертвецами, вода состоит из крови и предсмертных проклятий? Или, наоборот, – полна жизни? Настолько, что даже окончившие в ней свой путь избавлены от разложения?

О том, что река эта – сплошная жестокость? Кладбище оружия и последних свидетельств? Или наоборот – истинное милосердие? Терпеливое милосердие, накрывающее волной и уносящее течением все дикое, жестокое, варварское?

О том, что река эта – сплошной обман? Мнимая красота, скрывающая беспримерное уродство? Или, наоборот, – одна только правда? Чистая, бережно сохраненная правда – веками ожидающая тех, кто без страха пройдет по ее дну с открытыми глазами?

Ошеломленный вопросами, на которые не суждено найти ответа, и повинуясь необъяснимому порыву, Бах протянул руку – и ухватился за что-то. Оказалось – ружье. Крепко сжав ствол, Бах, подтянулся, опустился пониже и лег лицом и грудью на чей-то бешмет. Лоб его уткнулся в чей-то погон с эполетами. Рядом со щекой вилось что-то длинное, тонкое – не то плеть нагайки, не то девичья коса. Перед глазами заколыхалась нечесаная рыжая борода.

Ощущая правильность происходящего и удовлетворенный ею, Бах собрался было уже протиснуться на дно и остаться здесь навсегда. Однако течение не позволило – потянуло дальше. Какое-то время он противился, но Волгу было не преодолеть. Устав бороться, Бах разжал пальцы – и медленный поток вновь подхватил его.

Вода стала – еще нежнее, еще ласковее. Вода была теперь – как теплое масло, как дыхание, как шелк. Она разгладила морщины на Баховом лбу, расплела и расчесала волосы. Сняла с исподнего обрывки водорослей и налипшую чешую, омыла темные от ила ступни. И он, с облегчением забывая о своем недавнем намерении, растянулся блаженно на водных струях, раскинувшись широко и запрокинув голову, как раскидываются дети в колыбели. Вода тянула его – не то плавно неся куда-то, а не то вытягивая в длину его размякшее тело.

Он чувствовал, как длинными и гибкими становятся ноги и руки, как вырастает и расправляется грудь. Как звено за звеном разгибается позвоночник и распрямляются ребра. Как, наполненные водой, набухают мускулы. Как распахиваются легкие и расправляются сжатые внутренности, а ненужная отныне кожа растворяется в волнах. Организм Баха, более не скованный границами тела, разрастался вширь и вдаль – течением его разносило по дну, от истоков Волги и до ее устья.

Пальцы ног его несло в тихие заводи Шексны и Мологи, к пологим берегам Дубны и Костромы. Колени и голени раскинулись по Оке, бедра легли в синие воды Свияги. Руки его дотянулись до Камы, распластались по изгибам Вятки, Чусовой и Вишеры. Туловище растеклось вдоль Жигулевских гор и Змеёвых гор, по устьям Иргиза и Еруслана. Волосы – разметались по Ахтубе, концами макнувшись в Каспий.

Бах растворялся в Волге. Самая малость оставалась ему до мгновения, когда ток его крови заменит речное течение, кости станут песком и камнями, а волосы – водорослями, как вдруг сила – грубая, резкая – ухватила его за грудки и за бороду, потянула вверх.

Лицо обожгло холодным воздухом. Тот же воздух проник и в ноздри – вместо привычной уже воды. Бах, отвыкший дышать, закашлялся и задергался было, желая поскорее вернуться в реку, – но его не пускали: чьи-то руки держали крепко. Дернули резко, выволокли за шкирку, за пояс – и вот он уже на дне лодки: судорожно разевает рот, обтекая водой.

Над ним – два киргизских лица, красных от мороза. Одно – молодое, в суконном шлеме с опущенными ушами. Второе – исчерченное морщинами, в синей фуражке с малиновым околышем.

– Уйти хотел, – говорит молодой, незнакомый.

Второй молчит. Бах узнает его черты, хотя и сморщенные годами: Кайсар, угрюмый лодочник с хутора Гримм.

Лица исчезают – киргизы берутся за весла. Бах лежит на дне раскачивающейся лодки, заново учась дышать. На лоб и щеки его падают снежные хлопья. Слышно, как снаружи о бока ялика скребутся льдины.