Альберт Лиханов - Никто

Топорик научился сносно водить машину за десять дней каждодневных тренировок. Ездил он, правда, теперь не на «мерсе», а на затрапезного вида «Жигулях», и за спиной у него тяжело дышали бульдоги в кожанах – Андрей и Антон, те, которые сопровождали Валентина в березовой роще. Потом Топорик познакомится с остальными, их окажется всего двенадцать, и он, Кольча, будет двенадцатым по счету, об этом Валентин время от времени напоминал сам же себе по той причине, что тринадцатого он не хотел, боялся, горячо веруя в приметы, а брать сразу двоих, чтобы одним разом переступить роковую цифру, тоже не имело смысла, потому что кто-то тринадцатый появлялся все равно, и им, роковым членом компашки, мог оказаться тогда любой. Нет уж, пусть всего двенадцать.

В тот счастливый вечер на «Мерседесе», уже прощаясь, Валентайн сказал еще одну фразу, ошеломившую Топорика далеко не сразу. Он даже принял ее как шутку, как остроумную выдумку близкого человека, на которого не сердятся за такие даже не выдумки, а прозрения, ведь вот он уже пятнадцать лет носит свое имя, детские клички, придуманные в интернате, но ни разу – ни ему, Кольче, ни корешкам закадычным, не приходило на ум такое сокращение, такая чудесная кличка.

А Валентайн сказал ему на прощание, улыбаясь:

– Кликуха у тебя классная выходит, ты не думал?

Кольча покачал головой.

– А из первых букв имени и фамилии: Николай Топоров! Что получается?

Опять Топорик не понял.

– Эх, ты! Ник-То. Никто. – И рассмеялся. – Никто. Ничто. Нигде. Никому. Ничему.

И ведь Кольча не сказал ничего. Ни да, ни нет. Валентин просто поманил, позвал его, предложил ему быть вместе, и этого хватило. Хватило, чтобы вся жизнь Топорика переменилась словно в сказке – по одному волшебному мановению.

Поначалу за ним заезжал тот задрипанный «жигуленок», и он вместе с Андреем и Антоном – Валентин присвоил им какие-то итальянские, он говорил, клички: Андреотти и Антониони – отправлялся на учебную площадку, чтобы намотать там нужные километры, научиться трогать и тормозить, вертеть баранку, выписывая серпантины, но этого, кроме двух бульдогов, никто не видел, зато все видели, что за Кольчей опять приехали парни в кожанах.

При частых встречах Валентайн выдавал Топорику некоторые сентенции, которые удивительным образом моментально подтверждались. Среди этих тезисов было, к примеру, утверждение, что народишко подл и труслив, и не успел Кольча это как следует обдумать, его подтвердил Дубина Серега.

Без всякой подготовки и разминки, он враз перевернулся к Кольче – стал улыбаться, заглядывать в глаза, пробовать заговорить про какую-нибудь ерунду. Он явно боялся, и это коробило Топорика: ведь боялся он не его, а тех, кто за ним. Ждет небось наказания за свое хамство, за свое наглое поведение. Кольчу угнетал этот нелепый страх переростка Сереги. Только что сам страдал от похожего чувства, хотя и не признавал его страхом. Ему было неуютно жить, обходя этого Серегу, избегать стычек с ним. А тому нравилось испытывать свои преимущества. Теперь превосходство было на стороне Топорика, и, узнав это, он не обрадовался, а расстроился, потому что его боятся не как Топора, а как пацана, за которым стоит опасная сила.

Да, верно говорил Валентин: подл народишко. И труслив.

Вот и оба Петька. Что ни вечер, зовут Топорика перекусить, винцом запить. И даже родители их, видно, узнав что-то такое особенное от своих юных трактористов, приветливо раскланиваются с Кольчей, входя в их комнатку, и даже голос приглушают, глядя, как Кольча читает учебник или просто книжку, – дабы не мешать.

Что там говорить – атмосфера разрядилась, появление белобрысого Валентина с двумя амбалами перетасовало сданные судьбой карты, и Кольча как бы стал в училище обладателем всех тузов.

Даже когда пацаны балдели на переменах, грубо шутили друг над другом, налетая со спины, давая подножки, играя в щелбана, к Кольче никто не приближался, точно, сговорясь, обвели вокруг него концентрический круг, хотя ничем, ни одним своим словом и уж, не дай Бог, движением, Топорик не выразил ни превосходства, ни намека на угрозу, а уж тем более не дал повода подумать о заспинной, третьей, силе.

Взрослые – а их и было, если считать всерьез, всего двое, Василий Васильич да Иван Иваныч, – поначалу ничего не заметили, потому как Топорик по-прежнему, до предельного часа, толокся в мастерской, набирая все больше важных знаний и расчерчивая руки полезными царапинами. Так все и катилось, не очень слышно, даже приятно, ровно тебе «мерс» по хорошему асфальту, пока вдруг не накатилось, не набежало, не натекло и не стало ясно, что Кольча Топоров стал совсем другим человеком.