Аттила Бартиш - Спокойствие

— Это она, — сказал я Эстер.

— Кто? — спросила она.

— Женщина возле качелей. Она травит птиц.

— Да ну, — сказала она.

— Я знаю ее, — сказал я. — У нее я видел эти двадцать пять клеток в платяном шкафу.

— Я ее не такой представляла, — сказала она. — И потом, тот, кто ухаживает за искалеченными птицами, не будет сыпать отравленную пшеницу голубям. Это абсурд.

— Ошибаешься, — сказал я. И мы отправились за покупками.

Когда я получил письмо, в котором сообщалось, что на шестое назначена встреча в редакции, меня дня два выворачивало даже от утреннего кофе. Я по очереди перебирал возможные вопросы и сочинял разумные ответы. В крайнем случае, пошлю всех к черту, думал я и, вместо того чтобы, перекрестившись, вызвать лифт, пошел по лестнице пешком, хотел потянуть время, я всегда так делаю. Но когда меня пригласили войти, я успел заметить, что и здесь ручка двери сделана из алюминия.

— Эва Йордан, — сказала женщина и во время рукопожатия смерила меня взглядом с ног до головы. — Кофе? — спросила она. Я сказал, пожалуйста, сел в одно из кресел и подумал, что в редакции не успели поменять старый мебельный гарнитур, обитый дерматином, и пишущую машинку “Эрика”, женщина в это время связалась с приемной и попросила: “Два кофе”.

— Мне нравится ваша книга, — сказала она. Я сказал, спасибо. Как женщина она для меня уже не существовала, с того самого момента, как смерила меня взглядом, словно я какой-нибудь товар, я бы даже обрадовался, если бы моя книга ей не понравилась. Я всегда испытывал отвращение к женщинам, которые умудряются замазать штукатуркой минимум десять лет из пятидесяти, а руку сжимают, словно солдаты. За пять минут они ухитряются поменять колесо на “полскифиате”, не поцарапав при этом “Маргарет Астор” на ногтях. Славно потрахавшись или бесславно оформив развод, они уверены, что познали смысл жизни. Даже ее прокуренный голос меня раздражал. Лучше бы книга ей не понравилась, думал я, и, пока она доставала досье, я пялился на календарь, прилепленный сбоку шкафа для деловых бумаг — на нем бушевала декабрьская метель в пусте, хотя давно пора было отлистать к апрельским наводнениям.

— Конечно, кое-что необходимо доработать. Я немного почеркала, надеюсь, вы не возражаете, — сказала она. Я заглянул в рукопись: на полях страниц то тут, то там мелькали замечания, сделанные черной шариковой ручкой, кое-где подчеркивания и вопросительные знаки. Вместо благодарности я подумал только, что женщина за несколько дней исчеркала текст, который Эстер печатала неделями.

— Не возражаю, — сказал я.

— Думаю, вам надо посмотреть замечания, и тогда мы поговорим.

— Хорошо, — сказал я.

— Позвоните. Если можно, еще до конца недели, — сказала она и записала в досье номер телефона. — Здесь невозможно работать.

— Хорошо, — сказал я.

— Какой напиток вы предпочитаете?

— Чай, — сказал я, взял рукопись и встал, чтобы уйти без промедления. Мы снова пожали друг другу руки. У нее древняя пятисотлетняя рука. Ее не заштукатуришь, думал я.

— Как поживает ваша мама? — спросила она. Я застыл в оцепенении, поскольку к этому вопросу я не был готов. Я не знал, что ответить. Мне ужасно хотелось влепить ей по физиономии.

— Откуда вы знаете мою маму? — спросил я.

— Однажды я брала у нее интервью.

— Наверно, вы ошибаетесь.

— Наверно. Мне нравится ваше рукопожатие, — сказала она. И только тогда я заметил, что продолжаю сжимать ее руку, словно я гидравлический пресс. Я чувствовал, что ее костлявые пальцы вот-вот с треском сломаются. Не попрощавшись, я вышел, затем, чертыхаясь, залез в лифт, но забыл выйти на первом этаже и уехал куда-то вниз, в подвальные помещения. Я толком не знал, на что нажимать, и, когда очутился в темной, как ночь, аппаратной, в отчаянии вцепился в двери, мне казалось, эта коробка сейчас опрокинется', и я вылечу в шахту. Я боялся, что шестеренки подъемника изуродуют меня, как эта женщина изуродовала мою несчастную рукопись.

— Ради бога, что с тобой? — спросила Эстер.

— Я не… — сказал я.

— Они же не вернули тебе?

— Я попрошу вернуть.

— Умоляю, расскажи, что случилось.

— Не хочу.

— Что не хочешь?

— Ничего, — сказал я и уткнулся лицом в ее грудь. Я никак не мог связно рассказать, что стряслось в издательстве. Я бормотал, что лифт нарочно увез меня в подвал, они хотели искалечить меня, поскольку все всё знают, даже маму знают. Потом я почувствовал ее руку у себя на поясе.

— Успокойся, — сказала она.