Сири Хустведт - Что я любил

Где-то за год до того, как умерла моя мать, я отправился путешествовать по Северной Италии. В Пьемонте я поехал в Варалло, чтобы увидеть Сакро Монте и храмы над городом. Там, в капелле Невинно убиенных младенцев, стояли фигуры рыдающих матерей и умерщвленных детей в настоящей одежде, с настоящими волосами. Меня тогда чуть не стошнило. Когда я ходил по галерее Финдера и разглядывал полиуретановые жертвы Джайлза, то, несмотря на дрожь, я все равно видел объект, никак меня не трогавший. Может, отчасти причина была в том, что фигуры оказались полыми. В месиве тел просматривались искусственные внутренности: сердца, желудки, почки, желчные пузыри, но стоило заглянуть внутрь какой-нибудь отрезанной руки, там было пусто.

Тем не менее объяснить творчество Джайлза в двух словах было непросто. Когда я прочел статью Хассеборга, то понял, что критик пошел самым простым путем, утверждая, что перенос атрибутов устрашения с плоского экрана в трехмерное пространство галереи заставляет зрителя переосмыслить их значение. Хассеборг развез все это на несколько страниц: текст пестрел гиперболическими эпитетами вроде "блистательный", "ошеломляющий", "потрясающий"; автор цитировал Бодрийяра, захлебывался слюной по поводу многоликости Джайлза и в заключение велеречиво провозглашал его "подлинным художником будущего".

Генри Хассеборг, кроме того, сообщал, что Джайлз родился не в Виргинии, как уверял меня Марк, а в техасском городке Бэйтауне, и, по версии журнала, не у матери-проститутки, а у труженицы-официантки, готовой ради сына на все. Там же приводились слова Тедди Джайлза: "Моя мать — моя муза". С течением времени я все острее осознавал, что, хотя Хассеборг правильно угадал в прототипах инсталляций всякие мерзости из ужастиков и дешевой порнухи, он абсолютно неверно истолковывал воздействие этих образов на зрителя или, по крайней мере, на меня. В них не было ни протеста, ни откровения — одна только кажимость, исторгнутая из пищеварительного тракта культуры, изготовленные фабричным способом фекалии без цвета и запаха, предназначенные лишь для того, чтобы пощекотать нервишки. И даже если оставить в стороне мое предубеждение против Хассеборга, мне становилось все очевиднее, откуда вдруг у него такое благоволение к Джайлзу. Работы этого парня были воплощением голоса самого Хассеборга с его самодовольной развязностью, с его цинизмом и скукой, которые звучали в каждой написанной им статье об искусстве и художниках. Безусловно, Хассеборг был не один такой. Множество его соплеменников из цеха художественных критиков писали в точности как он, — возможно, не столь эрудированно, — раз и навсегда усвоив приемы ловкой сиюминутной трепологии. Их язык стал мне ненавистен, потому что в его убогом тезаурусе не было места непостижимому или недосказанному, ведь, по их мнению, познать можно все.

Хотя я и пытался воздержаться от скоропалительных суждений по поводу творчества Джайлза, у меня сложилось о них совершенно определенное мнение, и я с горечью думал о том, что Марку нравится это пустопорожнее кровавое месиво и его создатель.

Странно, но всякий раз, когда Джайлзу приходилось отвечать на вопросы о своем возрасте и месте рождения, он придумывал что-нибудь новое. В статье Хассеборга, например, утверждалось, что ему двадцать восемь. Вне всякого сомнения, Джайлз стремился всячески запутать прошлое — возможно, чтобы создать вокруг своего имени ореол таинственности, но эти бесконечные заячьи петли вряд ли служили Марку достойным примером для подражания, ведь мальчик и без того был, как бы это помягче, склонен к искажению истины.

Как-то в начале июня я встретил его на Западном Бродвее. Время шло к полудню. Марк сидел на корточках перед кокер-спаниелем и беседовал о чем-то с его хозяином. Потом он склонился над собакой нос к носу и начал негромко и ласково разговаривать с ней. Я окликнул его. Марк вскочил на ноги и заулыбался:

— Здрасьте, дядя Лео!

Потом он помахал собаке на прощание:

— Пока, Талула!

Я спросил, почему он не на работе.

— А Гарри вызвал меня сегодня только на вторую половину дня. Вот как раз туда иду.

Марк зашагал по улице рядом со мной. В этот момент из дверей магазинчика готового платья выглянула какая-то девица и окликнула моего спутника:

— Марки, солнышко, привет! Ты где пропадаешь?

— Дариен, — расплылся в улыбке Марк, игриво пошевелив в воздухе пальцами поднятой руки.

Этот жест показался мне поразительно неуместным, но Марк, перехватив мой взгляд, улыбнулся еще шире и сказал: