Сири Хустведт - Что я любил

Земля действительно получилась хоть куда.

Люсиль с мужем переехали в Кранбери, штат Нью — Джерси. По воскресеньям, когда Марк был у матери, Мэт ходил к Биллу в мастерскую. Мы отпускали его одного и сидели как на иголках в ожидании его звонка с Бауэри. Одно из таких посещений растянулось на шесть часов. Когда я спросил Мэта, чем же они занимались все это время, то услышал в ответ: — Разговаривали и работали.

Я ждал подробностей, но их не последовало.

Пару раз весной он из-за каких-то пустячных обид кидался на нас с Эрикой. Когда он бывал уж совсем не в духе, на дверях его комнаты появлялось строгое "Вход воспрещен". Не будь таблички, мы бы и не знали, какие тягостные раздумья и терзания происходят сейчас там, за дверью, но эти слова знаменовали собой изолированность Мэта от нас, и всякий раз, проходя мимо двери, я физически ощущал его ершистое, оскорбленное одиночество. Наверное, во мне отзывалось собственное отрочество. По счастью, все эти гормональные метания длились у Мэта недолго. Он появлялся в дверях своей комнаты в самом оживленном расположении духа, и мы шли на кухню ужинать. Темы для застольных бесед варьировались от обсуждения рискованных туалетов некой одиннадцатилетней особы по имени Таня Фарли, до экскурсов во внешнюю политику США в период Второй мировой войны. Мы с Эрикой проводили политику невмешательства, предпочитая по возможности не обсуждать с Мэтом перепады его настроений. Зачем было ругать мальчишку за то, что происходило с ним помимо его воли и чего он сам пока не понимал?

Благодаря Мэту я вспомнил о сокровенных тайнах своего отрочества, о теплой влаге на животе и в паху, мгновенно остывавшей, как только кончался сон, о припрятанном под кроватью рулончике туалетной бумаги, необходимой после вечерних сеансов мастурбации, о том, как я крался в уборную, чтобы спустить в унитаз грязный испачканный бумажный комок, и, затаив дыхание, прислушивался к скрипу половиц; банальные выделения собственного организма жгли мне руку, как краденое. Сквозь призму времени мое детское тело может показаться забавным, но тогда я не видел в нем ничего забавного. Я теребил три жестких волосинки, которых еще вчера не было у меня на лобке, и каждое утро рассматривал подмышки, надеясь, что там тоже что-то выросло. Я содрогался от возбуждения и вновь погружался в болезненное одиночество, вызывавшее терзания нежной плоти. Мои мысли снова и снова занимала женщина, о которой я давным-давно и думать забыл — моя учительница танцев. Ее звали мисс Рид. У нее изо рта пахло мятными лепешками, а грудь была усыпана веснушками. Она носила пышные платья на тоненьких бретельках, и всякий раз во время фокстрота или танго бретелька соскальзывала с ее полного белого плеча. Господи, думал я, ведь Мэта все это ждет, и никакие объяснения тут не помогут. У мужающего тела свой язык, и уединение — его первый учитель. Несколько раз той весной я заставал Мэта перед "Автопортретом", который висел у нас в гостиной уже тринадцать лет. Он водил глазами по пышному телу юной Вайолет, задерживая взгляд на маленькой желтой машинке, притормозившей чуть пониже лобка, и я вдруг увидел знакомый холст, как в первый раз, — во всей его бешеной чувственной мощи.

Эта ранняя работа Билла и другие холсты из той же серии вдруг приобрели пророческое звучание — так, словно художник еще много лет назад знал, что рано или поздно его модель вместит в себя тела других людей, разъевшихся до необъятных размеров или заморенных голодом до скелетоподобия. Среди тех, кого Вайолет регулярно навещала, была молодая жительница Квинса по имени Анджи Нотт. Она никогда не выходила из дому, в котором жила вместе с матерью, тоже толстухой, но не такой, как сама Анджи, которая весила сто шестьдесят килограммов. У миссис Нотт была маленькая мастерская по пошиву штор на заказ, и Анджи вела всю бухгалтерию.

— В шестнадцать лет она окончила школу, села дома и с тех пор только толстеет и толстеет, — рассказывала Вайолет. — Она всегда была толстой, и в младенчестве, и в детстве, а мать только знай ее пичкала. Анджи превратилась в постоянно жующий, ненасытный рот, в ходячее вместилище для кексов, сливочных тянучек, соленого печенья и глазированных хлопьев. Все это она ела пачками.

Вайолет показывала мне фотографии Анджи.

— Толстые люди по сравнению с ней просто худышки, — вздохнула она. — Такое ощущение, что она сделала собственное тело пещерой, где можно спрятаться. Ты не поверишь, Лео, но я ее понимаю. Ей кажется, что окружающий мир таит в себе опасность, а среди этих толстых складок ей не страшно, даже если в перспективе маячит диабет или гипертония. На ярмарке невест она вообще не котируется, кому нужен этот студень? Так она только рада.