Сири Хустведт - Что я любил

Для Эрики август неизменно начинался с мигрени, которая не отпускала ее по два-три дня. Сперва появлялись белые и красные мушки, мелькавшие на периферии поля зрения левого глаза, потом — сильнейшие головные боли до рвоты и судорог. Лицо ее становилось серым, под глазами залегала чернота. Она переставала есть, только спала, просыпалась и снова спала, никого к себе не подпуская. Малейший шум причинял ей невыразимые страдания. И, несмотря на все свои мучения, она чувствовала себя виноватой и все время лепетала какие-то извинения.

Когда Эрика слегла с мигренью в третий раз, Вайолет решила, что пора действовать. День был сырой, дождливый. Эрика с утра не выходила из нашей комнаты, и ближе к обеду я заглянул к ней. В спальне было темно, жалюзи опущены. Вайолет сидела у Эрики на спине и растирала ей плечи. Не говоря ни слова, я прикрыл дверь. Через час, когда я снова зашел, то еще из-за двери услышал голос Вайолет — очень тихий, монотонный. Они обе лежали на кровати, Вайолет прижимала голову Эрики к своей груди. Эрика приподнялась на звук открывающейся двери и слабо улыбнулась: — Мне уже лучше, Лео, — сказала она. — Правда, лучше.

Уж не знаю, может, Вайолет действительно обладала какими-то сверхъестественными способностями, может, в тот день мигрень у Эрики протекала неким особым образом, но как бы то ни было, теперь моя жена всякий раз обращалась к Вайолет за помощью. Когда в первую неделю нашего пребывания в Вермонте у Эрики начинался приступ, Вайолет принималась за свои магические растирания и нашептывания, в результате которых боль отпускала. Я понятия не имею, что именно она говорила Эрике. Их взаимная приязнь перерастала в особые, я бы сказал, глубинно женские отношения, когда между взрослыми женщинами возникает девическая близость с ласками, секретничаньем и пересмешками.

Но близость возникала и между другими обитателями дома, зачастую в самом обыденном смысле. Я видел Вайолет в пижаме, она тоже видела меня в пижаме. Я теперь знал, что пышность ее шевелюры достигается с помощью заколок. А еще оказалось, что хотя Билл всегда перед ужином оттирал руки мылом и скипидаром, в душ его было не загнать, а по утрам, пока он не выпьет кофе, к нему лучше не подходить. Мы с Эрикой слышали стенания Вайолет по поводу домашних дел, от которых Билл отлынивает, слышали, как Билл жалуется на ее невыполнимые требования к чистоте и порядку. Билл с Вайолет слышали, как Эрика пилит меня за то, что я забыл что-то купить, и за то, что до сих пор ношу штаны, "по которым помойка плачет". Я подбирал по дому заскорузлые от грязи носки Марка и чьи-то заношенные трусы, не то его, не то Мэта. Однажды вечером я увидел капельки крови на стульчаке унитаза. У Эрики месячных не было. Я оторвал кусок туалетной бумаги, смочил его водой и тщательно протер сиденье. Тогда я еще не знал, что кроется за этими каплями, но той же ночью я услышал из спальни Вайолет и Билла горький плач и тихий голос Билла, утешавшего жену.

— Это все из-за ребенка, — сказала Эрика.

— Какого ребенка? — не понял я.

— Простого. Ребенка, которого у них нет.

Эрика давно знала правду. Вот уже два года Вайолет пыталась забеременеть. Хотя доктора со всей ответственностью утверждали, что и она и Билл абсолютно здоровы, Вайолет начала лечиться от бесплодия, но все равно ничего не получалось.

— Сегодня у нее опять пришли месячные, — тихонько сказала Эрика.

Плач внизу затих, а я вдруг вспомнил слова Билла о том, как ему хочется иметь детей, "тысячи детей".

В нашем доме не было телевизора, так что нам пришлось вспомнить о забавах былых времен. Каждый вечер после ужина кто-нибудь из взрослых читал вслух. Когда была моя очередь, я подолгу листал сборники народных сказок, которые Билл привез в огромном количестве. Нужно было выбрать такую, чтобы она не начиналась со слов: "Жили-были король с королевой, и больше всего на свете хотелось им иметь ребенка". Из нас четверых самым лучшим чтецом оказался Билл. Читал он негромко, но очень выразительно, то ускоряя, то замедляя темп в зависимости от оттенков смысла, то делая эффектные паузы. Иногда он подмигивал мальчикам или притягивал поближе Марка, который и без того буквально льнул к отцу. Почему сказки ему не приедались? Ведь он целыми днями воплощал их в мастерской, а потом, вечерами, готов был снова и снова их читать. Дело в том, что любая работа, которой в данный момент занимался Билл, становилась для него смыслом существования, путеводной звездой. За ней он готов был идти без устали, заражая и слегка утомляя меня своим энтузиазмом. Он сыпал цитатами из научных статей, совал мне ксерокопии каких-то рисунков, пускался в рассуждения о символическом значении числа "три" — три сына, три дочери, три желания. Он слушал записи народных песен, имевших хотя бы отдаленное отношение к теме его изысканий, и помечал жирными крестиками то, что мне, по его мнению, следовало прочесть. Я, как правило, не сопротивлялся. Когда Билл приходил ко мне с очередной идеей, он никогда не говорил возбужденно, не повышал голоса, не размахивал руками. Все дело было в его глазах. В них полыхало снизошедшее на него озарение, и, взглянув в эти глаза, я понимал, что выбора у меня нет и что придется слушать.