Сири Хустведт - Что я любил

По замыслу Билла, каждый холст был закрыт толстым листом плексигласа, который отгораживал от зрителя оба слоя изображения. Плексигласовый щит превращал картину в мемориал. Без него все эти вещицы и бумажки были бы доступны, но теперь, замурованный в прозрачную стену, образ Сая в окружении осколков жизни обретал недосягаемость.

Пока шла выставка, я приходил в галерею раз семь или восемь. В последний раз я был там накануне закрытия и столкнулся с Генри Хассеборгом. Я узнал его. Он часто шнырял по выставочным залам. Джек, который пару раз имел счастье с ним пообщаться, иначе как "эта жаба" его не называл. Хассеборг, писатель и художественный критик, известный своей игривой прозой и едкими статейками, был крошечным лысым человечком, всегда, как того требовала мода, одетым в черное. Помню его маленькие глазки, сплющенный нос и огромных размеров рот. Половину лица покрывала не то сыпь, не то экзема, которая переползала со лба на лысину. Хассеборг сам подошел ко мне, представился, сказал, что знаком с моими работами, и выразил надежду, что я пишу что-нибудь новое, поскольку, как выяснилось, он читал моего "Пьеро" и сборник эссе, и, по его мнению, "это колоссально". Потом он мазнул взглядом по одному из холстов и небрежно бросил:

— И как вам все это?

Я ответил, что "это" мне нравится, и даже очень, и начал было объяснять почему, но Хассеборг недослушал:

— А вы не находите, что все это — вчерашний день?

Я вновь попытался объяснить:

— Напротив, исторические аллюзии тут использованы с совершенно иной целью…

Хассеборг снова недослушал. Он был почти на целую голову ниже меня, так что ему приходилось при разговоре запрокидывать голову. Он подошел ко мне почти вплотную, и от этой близости я вдруг поежился.

— Я слышал, на него клюнули какие-то галерейщики из Европы? А какие именно, не помните?

— Не знаю. Если вам интересно, то Берни наверняка в курсе.

— Ну, насчет "интересно" — это громко сказано, старина, — хмыкнул Хассеборг. — Зауми у него многовато.

— Странно. А мне кажется, здесь есть неподдельное чувство.

Я замолчал, не понимая, почему он меня не перебивает, и снова продолжил:

— А как же Уорхол? Помнится, вы о нем писали. Уж если кто и работает от ума, так это он. Вот там заумь.

Хассеборг вскинул подбородок и подступил ко мне еще на шажок.

— Энди — это знамя, — сказал он мне таким тоном, словно это все объясняло. — Он держал руку на пульсе. Сразу знал, что именно грядет, и не ошибся. А ваш приятель Векслер все на задворках крутится и…

Не закончив предложения, Хассеборг взглянул на часы и засобирался:

— Черт, опаздываю. Ну, ладно, Лео, до скорого.

Я смотрел ему вслед, не понимая, как так получилось. Каким образом этому человечку удалось, общаясь со мной, в считаные минуты от вкрадчивой лести перейти к оскорбительной фамильярности? Ведь когда он только подошел ко мне, то ни единым словом не обмолвился о нашей дружбе с Биллом. Потом, в процессе разговора, был брошен пробный шар, когда Хассеборг спросил, знаю ли я про европейских галерейщиков, а под конец он уже открыто назвал Билла "вашим приятелем Векслером". И в качестве завершения нашего прерванного на полуслове разговора это фамильярное "до скорого, Лео", словно мы знакомы сто лет. Я, слава богу, был уже не мальчик и понимал, что для Хассеборга искусство манипуляции окружающими было не просто интеллектуальным развлечением, но и весьма прибыльным делом, приносившим щедрые всходы: какой-никакой эксклюзивчик, последнюю сплетню из жизни артистической богемы или чье-нибудь кулуарное замечание, сделанное явно "не для протокола". Генри Хассеборг отличался не только беспринципностью, но и недюжинным умом, а в Нью-Йорке с таким набором качеств можно было далеко пойти. Так вот, в тот день Генри Хассеборгу было от меня что-то очень нужно, но, видит бог, я и предположить не мог, что именно.

К тому времени мы с Эрикой прожили вместе уже пять лет. Наш брак мне казался диалогом длиною в жизнь. Мы действительно много разговаривали, и я особенно любил, когда Эрика по вечерам рассказывала мне что-нибудь о Мэте или о своей работе. Усталость удивительным образом смягчала ее голос, слова порой мешались с зевками и вздохами облегчения оттого, что трудный день позади.

Как-то ночью, когда Мэт уже давно уснул, мы лежали в постели и все не могли наговориться. Эрика положила голову мне на грудь, а я рассказывал ей, как движется моя статья по маньеризму у Понтормо. Она начиналась с развернутого определения термина "искажение", поскольку это понятие было ключевым. Рука Эрики скользнула по моему животу и ниже, и ее пальцы словно заблудились в волосах на лобке.