Сири Хустведт - Что я любил

— Пошел ты со своим дыханием! Дыши ему! Сам дыши хоть через жопу! Ма-а-а-ама, умираю!

Перед самой развязкой глаза Эрики вспыхнули экстатическим огнем. Врач велел ей тужиться. Сквозь стиснутые зубы у нее вырвалось почти звериное рычание. Облаченный в белый хирургический халат, я стоял рядом с врачом и видел, как в окровавленной промежности прорезывается мокренькая, темноволосая головка моего сына, вот уже видны плечики и все остальное. Я увидел его раздутый пенис, увидел, как закрывающееся влагалище исходит кровью и водами, услышал слово "мальчик" и почувствовал, как пол уходит из-под ног. Медсестра пихнула меня в кресло, и вот я уже держу своего сына на руках. Я смотрю на его красное морщинистое личико, на мягкую шишковатую головку и произношу: "Мэтью Штайн Герцберг", а он глядит мне прямо в глаза и морщится.

Он поздно пришел в мою жизнь. Для отца новорожденного у меня было слишком много седых волос и морщин, но свое отцовство я воспринял с восторгом изголодавшегося. Я с изумлением смотрел на сына: тоненькие красные ручки и ножки, венозная культя пуповины, головка, лишь в одном месте поросшая темным пушком. Мы с Эрикой пристально изучали и запоминали все, что было с ним связано, любые мелочи: жадное чмоканье во время кормлений, горчично — желтые продукты пищеварения, движения крошечных конечностей и обращенный куда-то внутрь себя взгляд, который мог означать, в зависимости от настроя наблюдающей стороны, либо будущую гениальность, либо врожденное слабоумие. Поначалу Эрика называла его не иначе как "наш безымянный голыш", и только неделю спустя он стал Мэтью, или Мэтом, или Мэтти. В те первые месяцы материнства Эрика вдруг приоткрылась для меня с абсолютно новой стороны. В ней появились покой и уверенность. Прежде она была нервной и возбудимой, и стоило ей разойтись, как в голосе начинали звенеть пронзительные истеричные ноты, причем в таком регистре, что хотелось втянуть голову в плечи, словно кто-то водит вилкой тебе по голой коже. Но в те первые дни подобных вспышек практически не было. Можно, наверное, сказать, что на Эрику снизошло умиротворение. Мне иногда казалось, что это вроде как и не моя жена. Несмотря на хроническое недосыпание и темные круги под глазами, ее черты стали намного мягче. Порой, когда Эрика кормила Мэта грудью, она вдруг смотрела на меня с такой щемящей нежностью, что я думал, у меня сердце разорвется. По вечерам я читал перед сном, а Эрика с Мэтом спали рядом. Рука Эрики обвивала сына, его головка покоилась у нее на груди. Даже во сне она ни на минуту не забывала о нем и просыпалась от малейшего писка. Я откладывал книгу и разглядывал их при свете ночника. Теперь-то я понимаю, насколько выиграл оттого, что был немолод. Я впервые твердо знал, что вот оно, счастье. Я смотрел на спящую жену и ребенка и говорил себе: "Запомни!" Их образ всегда со мной, как четкий оттиск, который осознанное волевое усилие впечатало мне в память. Я вижу профиль Эрики на подушке, прядь темных волос на щеке и маленькую, не больше грейпфрута, головку Мэта, уткнувшегося матери в плечо.

Мы следили за развитием сына с дотошностью и тщанием, достойными философов Просвещения, примечая каждую новую стадию, словно до него ни один младенец в мире не улыбался, не смеялся и не переворачивался. Однажды Эрика, стоя над колыбелькой, вдруг закричала на всю квартиру, чтобы я немедленно подошел, и, когда я вырос у нее за спиной, сказала:

— Ты только посмотри, он уже знает, что это его ножка! Видишь, как он ее сосет? Он явно понимает, что это его нога, его пальчики, что он — хозяин.

Может быть, Мэт и правда впервые ощутил границы собственного тела, может, нет, не знаю. Не уверен. Одно могу сказать точно: мы все более и более явственно ощущали в нем личность с совершенно определенным характером. Его нельзя было назвать горластым, хотя, с другой стороны, зачем быть горластым, если на любой твой писк кто-нибудь из родителей тут же несется к тебе сломя голову. Он обладал редкой для младенца способностью к состраданию. Однажды, когда нашему сыну было девять месяцев, Эрика собиралась укладывать его спать. Держа его на руках, она полезла в холодильник за бутылочкой с молоком и, наверное, что-то неловко зацепила, потому что оттуда вывалились две стеклянные банки, с джемом и с горчицей, и, упав на пол, разбились вдребезги. Эрика к тому времени уже снова работала, напряжение и усталость после длинного дня взяли свое. Она посмотрела на осколки, на заляпанный джемом и горчицей пол в кухне и разрыдалась. И тут она почувствовала, как крошечная детская ручка нежно гладит ее по руке. Мэт пытался утешить маму. Еще он обожал нас кормить: недожеванные куски банана, шпинатное пюре, раздавленные морковки — зажав в липких пальчиках что-нибудь из этих малоаппетитных лакомств, мой сын принимался меня угощать и пытался засунуть содержимое кулачка мне в рот. Мы с Эрикой видели в этом проявление щедрости и широты натуры. С того момента, как Мэт стал сидеть, мы все чаще отмечали его удивительную способность сосредоточиваться, причем чем больше я наблюдал за детьми его возраста, тем очевиднее для меня становилось, что это не преувеличение. Он обладал на редкость устойчивым вниманием, но вот говорить не умел. Гулил, лепетал что-то, показывал ручкой, но со словами было туго.