Тим О'Брайен - Что они несли с собой

— А ты как? — спросил Доббинс.

— Что я?

— Ну, ты повсюду носишь с собой Библию, никогда не ругаешься и так далее, поэтому ты, наверное…

— Меня таким воспитали, — сказал Кайова.

— А ты когда-нибудь… ну, знаешь… ты когда-нибудь подумывал стать священником?

— Нет. Никогда.

Доббинс рассмеялся.

— Проповедник-индеец. Боже, хотелось бы мне на это посмотреть. Перья на голове и рубаха из бизоньей шкуры.

Кайова лежал на спине, глядел в потолок и какое-то время не произносил ни слова. Потом он сел и сделал глоток из фляжки.

— Нет, священником я никогда стать не хотел, — заявил он, — но я правда люблю церкви. То, что чувствуешь внутри. Хорошо просто там сидеть, точно ты в лесу, и кругом такая тишина, вот только все равно есть звук, которого не можешь слышать.

— Ага.

— Ты когда-нибудь подобное испытывал?

— Вроде того.

Кайова издал сдавленный звук горлом.

— Это неправильно, — сказал он.

— Что?

— Что мы тут лагерем стали. Это нехорошо. Неважно, какой религии, это все равно храм.

Доббинс кивнул.

— Верно.

— Церковь, — сказал Кайова. — Мы плохо поступаем.

Когда два монаха закончили чистить пулемет, Генри Доббинс начал его собирать, стирая излишки масла, потом протянул каждому по банке консервированных персиков и по шоколадному батончику.

— О’кей, — сказал он, — уходите, ребята. Валите.

Монахи поклонились и вышли из пагоды на яркий солнечный свет.

Генри Доббинс сделал движение, будто мыл руки.

— Ты прав, — сказал он. — Все, что мы можем, это быть добрыми. По-человечески с людьми обращаться, понимаешь?

Челюсть была у него в глотке, верхняя губа и зубы исчезли, один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды, брови — тонкие и изогнутые, как у женщины, нос остался невредимым, рваная рана на мочке одного уха, чистые черные волосы зачесаны назад, на лбу — россыпь веснушек, ногти чистые, кожа на левой щеке отошла тремя рваными полосами, правая щека — гладкая и безволосая, на подбородке сидела бабочка, шея разворочена до самого позвоночника, а кровь в ране была густая и блестящая, — как раз эта рана его и прикончила. Он лежал навзничь посреди тропы: худощавый, мертвый, почти щеголеватый молодой человек. У него были костлявые ноги, тонкая талия, длинные, красивые пальцы. Грудь у него была впалая, со слабо развитой мускулатурой — наверное, ученый какой-нибудь. Запястья у него были как у ребенка. На нем была черная рубаха, широкие черные штаны, серый патронташ, золотое кольцо на среднем пальце левой руки. Его резиновые сандалии сорвало взрывом гранаты. Одна сандалия валялась рядом с телом, другая — чуть дальше по тропе.

Он появился на свет, вероятно, году в 1946-м в деревушке Ми Кхе, неподалеку от побережья, в провинции Куангнгай, где его родители были крестьянами, где его семья жила несколько столетий и где при французах его отец, оба дяди и многие соседи примкнули к тем, кто боролся за независимость. Он не был коммунистом. Он был гражданином и солдатом. В деревне Ми Кхе, как и во всей провинции Куангнгай, патриотическое сопротивление подпитывалось силой традиции, которая отчасти уходила корнями в легенды, и с самой ранней юности тот, кого я убил, скорее всего, слышал истории про героических сестер Чынг, [64] Сестры Чынг (ок. 12 н. э. — 43 н. э.) — предводительницы восстания против китайских наместников, считающиеся национальными героинями Вьетнама. Их личные имена — Чынг Чак и Чынг Ни. и про прославленного полководца Чана Хынг Дао, [65] Чан Хынг Дао — вьетнамский главнокомандующий, организовавший успешную оборону страны во время третьего монгольского вторжения в Дайвьет в 1287–1288 годах. и про последнюю победу Ле Лоя [66] Ле Лой (1384 или 1385–1433) — император Дайвьета, основатель династии Ле. Ле Лой — национальный герой Вьетнама. над китайцами в битве при Тот-Донг. Его наверняка учили, что высочайший долг мужчины и его величайшая привилегия — защищать свою страну. Он это принял на веру. Это никогда не обсуждалось. Но в глубине души испытывал страх. Он не был по своей сути воином, у него было слабое здоровье, хрупкое и маленькое тело. Он любил книги. Он мечтал, как однажды станет учителем математики. По ночам, лежа на койке, он не мог вообразить себе, как будет совершать храбрые подвиги, как делали его отец, его дядья или герои из легенд. В глубине души он надеялся, что ему никогда не придется самому сражаться. Он надеялся, что американцы уйдут. И сделают это поскорей. Вот на что он надеялся. Он все надеялся и надеялся — всегда, даже когда спал.