Лея Любомирская - Лучшее лето в её жизни

В самом начале четверти Симона пришла в школу с синяком под глазом.

«Это что! – хвастливо заявила она. – В том году мамка пьяная была и руку мне сломала!»

Филипа пошла к Марии де Деуш. Если еще один раз, сказала она, один-единственный раз вы поднимете руку на ребенка…

Мария де Деуш, пошатываясь, поднялась со стула, обхватила Филипу руками и влепила ей пахнущий ромом поцелуй.

«Учительница в этом году хорошая, – говорила она на следующий день в лавке. – Чистенькая. Знает много чего и в туалете за собой смывает. Только странная. Симонку драть не велит…»

– Ты быстрее иди, – пищит за окном Симона. – Она сейчас переодеваться будет! Знаешь, какие у нее трусы? Кружавчатые, с полоской в жопе!

Филипа надевает халат поверх пижамы.

На халате нарисованы улыбающиеся бананы.

«Дорогой мой бананчик, – начиналось письмо Нуну. – Я давно уже должен был тебе сказать, но все как-то не решался…»

Интересно, думает Филипа, крутя пуговицу, эта его невеста – тоже банан? Или груша? Или яблоко? Или киви?

За окном раздается хлопок и Симонин визг.

– Никогда. Больше, – размеренно, с паузами, говорит Зе Мигел, и Филипа надеется, что он приподнял Симону и трясет. – Не смей. Говорить. Такое. Об учительнице…

Зе Мигел славный, думает Филипа. Простой такой… понятный. Вот бы кого любить. Сдался мне этот Нуну.

В дверь стучат.

– Минуточку! – кричит Филипа и начинает метаться по комнате в поисках одежды. – Секундочку! – Она стаскивает халат вместе с пижамной курткой, надевает свитер и натягивает джинсы прямо на пижамные штаны. Штаны топорщатся и бугрятся под джинсами, и Филипа надевает сверху юбку.

Скажу, что это такая столичная мода, думает Филипа, причесываясь на ощупь.

Она присаживается к столу и кладет ногу на ногу. Замечает, что на ней все еще розовые пантуфли, скидывает их, ногой заталкивает под стул и остается сидеть босиком.

– Входите! – зовет Филипа, принимая красивую позу. Босым ногам холодно, и Филипа жалеет, что сняла пантуфли.

Надо было оставить, думает она. Ну и что, что розовые и с бантиками…

– Доброе утро, учительница, – говорит Зе Мигел, стараясь не смотреть на босые Филипины ноги. – Я на минуточку… я только хотел…

Если он меня пригласит куда-нибудь на Новый год – пойду, думает Филипа. Фиг я буду тут сидеть и страдать из-за Нуну.

– Меня мать прислала. Говорит, она вам обещала… А я все равно мимо ехал, ну и заскочил. С вашего разрешения… – Зе Мигел открывает дверь и, кряхтя, затаскивает в комнату большой ящик.

– Что это? – деревянным голосом спрашивает Филипа.

– Это… ну… бананы. Свеженькие, этого урожая!

Зе Мигел наклоняется над ящиком.

– Сейчас, – бубнит он. – Сейчас, сейчас… я уже сейчас пойду… вот только вытащу тут один мятый…

Зе Мигел выпрямляется и показывает Филипе маленький тугой банан, усеянный коричневыми пятнышками.

– Мятый, – поясняет Зе Мигел. – Вам такой не нужно, он испортиться может. Видите, какой мятый? – Зе Мигел сжимает кулак.

Издав неприличный звук, пятнистая шкурка лопается, и по пальцам Зе Мигела ползет раздавленная бледно-желтая мякоть.

В нос Филипе ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.

Когда Ритине исполнилось четыре года, бабуля Машаду принесла ей потрясающего зверя шиншиллу. Шиншилла была похожа одновременно на хомяка и на серебристого плюшевого медведя, который сидел на шкафу и которого Ритине трогать не позволяли. Зверь спокойно смотрел на Ритиню выпуклыми коричневыми глазами и ритмично шевелил замшевым носом и только один раз нервно прижал круглые уши, когда Ритиня встала на цыпочки и восторженно поцеловала его в шелковистую головку.

– Вот зачем, мама, вы купили эту гадость? – хмуро спросила Изабел и поморщилась. Она морщилась всякий раз, когда ей приходилось общаться с бывшей свекровью. – Вам что, деньги девать некуда? Может, вам пенсию увеличили?

Бабуля Машаду, толстая неопрятная старуха, окинула Изабел презрительным взглядом.

– Моя пенсия – не твоего ума дело, – пророкотала она тяжелым басом. – На подарок единственной внучке как-нибудь наскребу.

Изабел с независимым видом одернула растянутую шерстяную кофту, словно пытаясь спрятать огромный беременный живот. Бабуля Машаду ухмыльнулась.

– Единственной внучке, – с нажимом повторила она. – Ритиня у меня одна, хоть ты еще десяток ублюдков роди!

И не обращая больше внимания на взбешенную Изабел, бабуля порылась в кармане цветастого халата и вручила Ритине измятую бумажку в тысячу эшкуду.