Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

«А где же у них тут это… Сервис… — внезапно вспомнились слова Дэвида. — Неужели она тоже?.. — подумал он о Ким. — Ну хорошо, а если весь второй этаж захочет, тогда как?.. В очередь, что ли? Что-то здесь не так… — Он еще чуть-чуть нетрезво помозговал. — А может, у них специальный этаж есть? Точно… Я же видел лифт, при входе…»

Когда Мыриков появился в их салоне, они как раз чокались. Армен — «Хенесси», по заявленной им привычке, Сашка Ким — водкой Smirnoff, а Серега — баночным пивом. У Мырикова вытянулась физиономия:

— Что это вы тут себе позволяете? — растерянно спросил он.

— А?.. Айтанян? — вопрос почему-то был адресован Армену.

— Что вы имеете в виду? — искренне удивился режиссер.

Он залпом опрокинул коньяк и зажевал его лимоном, сладострастно поморщившись. Серега и Ким отставили выпивку в сторону.

— Значит, так, — придя в себя, произнес проректор. — Э-э-э, — он посмотрел на каждого из них, определяя свой выбор, — Баранов, ступайте вниз и займите мое место. Я полечу здесь. Будем заканчивать эти художества…

Серега молча встал со своего кресла и, ни слова не говоря, пошел вниз по лестнице. Потерянная было субординация частично восстановилась. Армен с ненавистью посмотрел на Мырикова, поднялся, демонстративно прихватил из бара непочатую бутылку Smirnoff, пару баночного пива, несколько пакетиков с орешками и пошел вслед за Серегой. Сашка вжался в кресло и остался сидеть на своем месте…

Ким сидела внизу, сбоку от лестницы, в пространстве, отгороженном для бортпроводниц первого этажа. Она приветливо улыбнулась Армену. Тут же изменив первоначальные планы, он, прощально похлопав Серегу по плечу, присел рядом с ней и сразу уловил тонкий аромат духов.

«Интересная вещь, — подумал он про себя, — нашу шмару, любую, самую крутую, надуши тем же самым — все равно так пахнуть не будет. Что-то здесь другое работает. Надо потом спросить у Художника…»

…Впервые он встретил Художника на вокзале, в Тбилиси. Тот сильно походил на нормального городского сумасшедшего и суетился в поисках номера пути, на который прибывал поезд из Москвы. Армен, в отличие от чокнутого, был «на работе» — фарцевал поддельными итальянскими джинсами. Сияющая лысина в сочетании с нечесаной седой бородой сразу привлекли его внимание. И, как выяснилось, привлекли на всю жизнь, вернее, на всю оставшуюся часть недолгой жизни Художника. Сразу и бесповоротно… А тот, кого тогда встречал Художник, оказался, как выяснилось потом, кинорежиссером Тарковским. Повод для знакомства с чокнутым случился минимальный — столкнувшись спинами, они крепко послали друг друга по линии матерей, отцов, родственников, всех вместе и каждого по отдельности, а также по линии их отдельно взятых простых и сложных частей и конфигураций. Но через пару часов, уже у него в доме, когда они вместе с гостем прикончили привезенную в подарок Художнику бутылку заморского коньяка «Хенесси», они же, в присутствии Тарковского, насмерть сцепились насчет мифотворчества Томаса Манна в его поздних произведениях. Тарковский слушал внимательно и молча, а когда Художник свалился, сказал Армену всего три слова:

— Ты должен снимать…

— Я знаю… — нетрезво согласился тот.

Домой Армен вернулся за полночь, притащив на себе подарок очнувшегося к тому времени Художника — огромный персидский ковер ручной работы.

— Дарю! — произнес Художник. — Могу доверить только тебе. Ни один сраный музей не достоин такой вещи — двенадцатый век!.. Ручной!.. Персидской работы!.. В смысле, наоборот…

— В-ва! — отреагировал писатель-фарцовщик и подарил Художнику три пары женских джинсов подросткового размера.

— Э-э-э-э… — ответил Художник, но подарок взял.

Конечно, он был божественно талантлив. Из осколков разбитой тарелки, коробки спичек и носового платка в течение пятнадцати минут он мог родить шедевр. И тут же расстаться с ним, легко и искренне, просто подарив первому попавшемуся на глаза жулику. С такой же легкостью, случайно встретившись с проходимцем года через два-три, мог гневно потребовать подарок обратно, особо не утруждая себя изложением мотивов такого странного своего поведения.

Рисунки, а позднее и живопись Гения, Армен впервые увидел тоже в доме Художника. Потрясение было столь велико, что он долго не мог прийти в себя. Что-то проросло в его уже вполне окрепшей, но несколько недоученной душе. Писательство, прихватив по пути фарцовку, отступило, уступив место цвету, движению, картинке…