Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

— Ну что, Эй? — тихо спросил меня Еврей и заглянул в здоровый глаз. — Где твой Беринг-то? — Я удивленно посмотрела на него: при чем Беринг-то? Я только подумала об этом, не больше. — А при том, милая, — снова тихо сказал Еврей, — при том, что…

Тут он тихо так и очень медленно, как стоял одетый, начал сползать по стене. Сначала он хотел опереться рукой, на ту же стену, наверное, или схватиться за что-нибудь, но у него получилось только приподнять руку и два раза ухватить ею воздух. Я подскочила было, но не успела. Он съехал на пол и остался сидеть так: в вязаной шапочке, с широко открытыми глазами и слегка приоткрытым ртом…

«Пусть поспит, — решила я, — умаялся, видать. Не тот возраст — в очередях за людей сторожить часами. Потом проснется, тогда уж поедим и вместе ляжем, на ночь…»

Еврей проспал в прихожей до самого вечера, почти до ночи, но так и не проснулся…

Не проснулся он и на следующее утро, когда я пришла его проверить в очередной раз. Я слегка тронула его, боясь разбудить. Еврей завалился на бок и продолжал спать с открытыми глазами. Тогда я еще не хотела верить в то, что уже произошло. Слишком все тогда поменялось бы у нас в семье…

То, что он был теперь холодный, меня не смущало, потому что вера моя в счастливое прошлое все еще была значительно сильнее получившегося настоящего, и я все отдаляла это мгновенье и отдаляла. Это самое мгновенье…

Через два дня у меня не пошло молоко, и дети начали орать так, что сердце мое разрывалось на части. Еврей все еще спал на том же самом месте в прихожей. И тогда это мгновенье наступило. И я решилась…

Почему-то мне даже не пришло в голову в первые дни искать помощь на стороне. Теперь я понимаю, что они-то и были для меня самыми страшными. И я знаю почему — из-за моих детей. Из-за наших с Евреем детей. Сына и дочери. Мальчика и девочки, близнецов. Парня и Девки. Я не хотела вновь остаться бездетной. Бездетной вдовой… Эх, Еврей, Еврей…

Молоко у меня снова появилось, и на этот раз его было с запасом. Тогда впервые я попыталась выбраться из жилища. Я и раньше имела трудности с дверными замками. Точнее сказать, не имела никогда с ними трудностей. Помните, я говорила, что подвальные ушки требовалось всего лишь слегка отжать. Здесь все было не так. Я так и не смогла справиться с этим устройством, которое приладил Еврей. Кричать я не умела, это вы знаете. Тогда я снова вернулась туда, где лежал Еврей, где было его тело. И еще раз посмотрела на него, другими уже глазами, глазами женщины, у которой есть молоко в груди. Говоря «глазами» я имела в виду свой единственно видящий орган. Но теперь и его мне хватило с избытком. И тут меня охватила такая невыразимая тоска, такая жуткая и страшная безнадега, что я забилась об эту еврейскую дверь, заколотилась изо всех сил и завыла, как собака. По-настоящему, по-собачьи, ну просто, как последняя сучья тварь…

Дверь нашу входную вскрывали менты вместе с водопроводчиком. Еще там были понятые, и я знала, кто они. Знала еще до того, как дверь затрещала и половинка ее откинулась вбок. Они ввалились все сразу, и запахло сырой кожей, суконкой и мазутом. Это если не считать вонючий перегар от Боцмана и Грузилы.

— Стоять всем! — испуганно заорал мент, что потолще. — Никому не двигаться!

— Группу вызывать надо, — по-деловому добавил другой мент, тонкий, — фотографии снимать с места преступления.

Меня они как будто не замечали вовсе. Внезапно водопроводчик уставился прямо в меня и радостно вскрикнул:

— Эй! Да я ж ее знаю, сучару. Она раньше с Берингом хороводила. А теперь, значит, сюда подалась, пакость. К Еврею.

Про гайку ту он, конечно же, не сказал ни слова. Как будто бы ничего и не было вовсе между нами, никакой подвальной истории.

— Ужас, бля… — прошептал Грузило, протиснувшись вперед.

— Я те говорил… — мрачно произнес Боцман, коротко глянув на тело Еврея, на то, что там оставалось… — Отродье жидовское, — после недолгих раздумий добавил он, отвернув голову в сторону. — Я всем вам говорил. А вы никто не слушали…

— Так это, значит… — внезапно до толстого мента начало что-то доходить. Он медленно развернулся и посмотрел мне в здоровый глаз. — Эй! Это ты, что ли? Ах ты, с-с-с-ука!

Я очень удивилась, что он знает мое еврейское прозвище, но вид у мента был такой, что на всякий случай я попятилась ближе к комнате и приготовилась защищаться. Молча приготовилась, как обычно…

Тут не выдержал и второй мент, тонкий:

— Твоя работа, падло? — с едва сдерживаемой злобой процедил он сквозь зубы. — Говори, бля, к тебе обращаюсь!