Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

Я не имею ни малейшего представления, сколько денег из дальневосточного содержания и по какому подводному курсу он угрохал на этот раз, но когда под вечер на столе обнаружилась бутыль самого настоящего коньяку французского производства, извлеченная из дополнительной металлической тары, напоминающей высокую консервную банку, в чувственной железе моей что-то екнуло и обо что-то придавилось. Не могу сказать, что приятно мне было очень, но слегка волнительно стало. Оставалось одно — обнаружить, в каком закоулке организма эта самая железа так хитро расположилась…

Опустошив к вечернему звону всю посуду из металлической французской оболочки, я на всякий случай сунул в рот здоровенный кусок капитально подзабытого по вкусу рокфора, чтобы с его помощью перебить любые будущие ощущения. Затем я забрался в постель, отвернулся к стене и обреченно пробурчал сквозь вонючесть сыра:

— Да поступай как знаешь…

В чьей-то напряженной руке хрустнуло стекло стакана. Предположительно, в Славиковой…

К моему удивлению, особых неприятностей мне согласие мое не доставило. Просто было поначалу чуть странно, а потом немного смешно. Если, к примеру, снимать этот кадр с верхней точки… В общем, заснули мы разом, каждый со своей радостью: Славик — со своей, а я — со Славиковой. Карнавал в эту ночь не давали, нуждой поэтому не приспичивало, и я не обоссался. Утром, правда, обнаружив ровно дышащую рядом с собой морскую кукушку, я списал несостоявшийся энурез на французского производителя.

Таким образом, из-за чуть было не возникших глупых мелочей отпуск прерванным не получился. А получился, наоборот, на одном нашем со Славиком дыхании — два к одному. К концу второго по счету от Славикого явления месяца наш с ним совместный сон стал для меня, ну, вроде как… ну-у-у… как почистить зубы, к примеру, — актом оздоровительной необходимости с полным понимаем ее, как неизбежности здорового образа жизни, без которого обойтись можно, но лучше не надо. Потому что, зачем глупые эксперименты, а?

В промежуток между третьим и четвертым месяцем мичманского постоя втиснулось окончательное уразумение жизненной нашей потребности в том, как мы теперь дружили со Славиком. Меня удивляло лишь одно обстоятельство, не дававшее мне покоя: как же я столько лет прожил без этой необходимой человеку аномалии, которая на самом деле и не аномалия вообще, а неотрывная часть овеществленного в любом нормальном теле неведомого раздела матери-природы.

Постепенно Славик приучил меня к своим сухим изотопам, благодарно извлекаемым организмом из вин красных сортов, и ежедневный подлодочный стакан или два полегоньку вытеснили мое регулярное ежевечернее беспамятство, чему корпус мой, весь, целиком, — от плоскостопия до маковки тормознувшей на радостях плешины, не воспротивился, а подхватил с настойчивой радостью и дал ответ по существу.

Существо проявилось для меня попервоначалу незаметно, в туалетном сумраке предутренних путешествий вдоль квартирного коридора им. Довженко. Просто давить животом на себя вовнутрь для извлечения последних капель диастазы приходилось со временем все меньше и меньше, то есть — все слабее и слабее. А к шестому месяцу, если считать от точки прерывания службы дальневосточника, турпоходы мои в предутренней мгле практически сошли на нет, потому что стенки где надо окрепли, а напряжение, где не надо, наоборот, спало. Результатом же явился отреставрированный новым здоровьем водопад — легкий, искристый и с хорошим наполнением.

«Неправ был мужик из туалета, — подумалось мне тогда, — неправ, что на бабе зациклен, как лучшем средстве простаты железы. Хорошо, что не послушал я его тогда, а то завело б меня в такую неизвестность, что не выбраться назад. Как с Надькой тогда. Почти…»

Каким-то другим боком обновленного круговорота жизненных сил я осознал внезапно, что есть в этом деле еще одна маленькая тайна, про которую мы со Славиком не поговорили как надо: плоть от плоти, глаза в глаза, по-мужски. И что дело не совсем только в простате, беглой Надьке, массаже нужных здоровью частей тела и ограничениях вредных воздействий на части, нужные для болезней. И не в том еще, что колошматило раньше, где сердце, колошматило часто и больно, а теперь колошматить перестало и утихло хорошо и надолго. Осознать я это — осознал, но сформулировать до конца не умел, — на сценарный надо было, а не на актерский. И место неясного волнения находилось, не знаю где, но только не у примыкающей к сути излечения железы, и не где раньше екало, когда ждало… И не там, где я вываливался из пьяного карнавала, успев не позволить чудищу опоясать свою жизнь лишаем и предвкушая острое наслаждение от удачи выживания на фоне будущих смертей.