Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

— Слава богу, мисс, что он пережил сегодняшний приступ, — проговорил он, поворачиваясь к Джун. — Это у него уже третий. Если он переживет четвертый, я поверю в чудо. Когда придет в себя — позвоните… — И, уже выйдя на террасу, добавил: — После обеда так или иначе наведаюсь…

Мервин очнулся часа через три. С шутками — одна веселее другой — он умылся, с аппетитом съел бифштекс с грибами. Джун смеялась его шуткам, тоже старалась шутить. О приступе не было сказано ни слова. «Не было, ничего не было, — мысленно повторяла она, стараясь убедить себя. И сама мало в это верила. — Просто нервы у Мервина расшатались…»

Около полудня они позвонили дяде Дэнису. Тот же голос, записанный на пленку, заверил их, что мистер О'Брайен прибудет в Веллингтон двадцать четвертого декабря.

— Но ведь это же сегодня! И если верить расписанию «Эар Нью Зиланд», он должен давно быть дома! — воскликнула Джун.

— Наверно, «Эар Нью Зиланд» опять бастует! — улыбнулся Мервин.

— Ничего, родной! — поспешила успокоить его Джун. — Дядя Дэнис будет дома в худшем случае через несколько дней.

Мервин молчал…

В четвертом часу приехал Хаскет. Его сопровождал лысоватый, полный, розовощекий старик, который отрекомендовался профессором медицины Баркли. Они долго, очень долго осматривали Мервина, расспрашивали о малейших проявлениях болезни.

— Дорогой доктор Хаскет, — не выдержал наконец Мервин, — пожалейте хотя бы мой карман, если вам не надоело бередить мои раны!.. Я представляю, какой счет вы мне выставите за столь продолжительное обследование!

— Насколько я успел удостовериться, в средствах вы не стеснены, молодой человек! — спокойно отвечал Хаскет.

Джун провожала Хаскета и Баркли к машине.

— Что же вы молчите? — в отчаянии выкрикнула она, когда врачи были уже на улице.

— Видите ли, моя дорогая… — начал нараспев бархатным баритоном

профессор, сняв очки и старательно протирая стекла замшевым платком. — Будьте готовы к худшему, — угрюмо перебил его Хаскет. — Следующий приступ может стать роковым.

— А вы, вы?.. — едва сдерживая слезы, с упреком проговорила Джун.

— Поверьте, даже самый гениальный и, более того — самый удачливый эскулап оказался бы здесь бессилен, — сокрушенно вздохнул Баркли, продолжая протирать очки.

Когда Джун, едва сдерживая рыдания, вернулась в дом, Мервин спал — спокойно, безмятежно. Он улыбался во сне и был так красив, что Джун невольно залюбовалась своим избранником. И вновь вопреки всему надежда вспыхнула в ее сердце.

Каждому человеку, думала она, судьба отпускает его долю радости и счастья, страданий и мук. И он никогда не знает, в какой миг остановятся часы его жизни, неведомо чьей рукой созданные и заведенные. Почему-то один вечно на сцене — в блеске огней и громе оваций, а другой — в темной, грязной и сырой подворотне. Один смолкает, не успев как следует и слова своего людям сказать, хотя сказать ему было чего, а другой болтает и болтает впустую и без умолку, несмотря на то, что все вокруг давно заткнули уши и брезгливо наморщили носы. Один делает людям лишь добро — и безмерно страдает сам, а другой, подлец, и мучитель, и прелюбодей, процветает всячески. Нет, закона равновесия и компенсации, закона возмездия, видно, не существует в природе…

Или он действует лишь временами? Когда же оно настанет, наше время? Но ведь настанет же…

Она сидела в темноте, не решаясь зажигать свет — боялась потревожить Мервина. Он вдруг сам заговорил, и по его голосу она поняла, что он давно не спит:

— Когда мы с Рикардом отправлялись во Вьетнам, я меньше всего думал о войне — просто не понимал, что такое война. Мне казалось, что нам предстоит увлекательная прогулка в неведомые страны, что я увижу много любопытного, встречу непохожих на нас людей и, конечно, заработаю кучу денег для нас с тобой. Меньше всего я думал о том, что мне придется кого-то убивать… К тому же я ведь шел защищать какие-то «идеалы»…

В жизни все получилось и проще и сложнее. Я убивал, убивал и чужих и своих. И, знаешь, человек привыкает к убийству. Он ко всему привыкает. Подумай только, как это страшно звучит — ко всему!.. Труднее всего он привыкает к попранию чувства собственного достоинства…

Я часто думал, уже после возвращения из джунглей: сумеем ли мы, все мы, люди, выйти когда-нибудь из джунглей и быть хоть немного счастливыми? А если и страдать, так только потому, что другим плохо? Сумеем ли не обжираться, когда другие подыхают без корки хлеба или горстки риса? Сумеем ли отказаться от власти и богатства ради блага наших братьев — и не под дулом автоматов, а добровольно и без сожаления? Или миллионы людей так и будут перегрызать друг другу глотки только потому, что сотня-другая маньяков не желает расстаться с богатством и насильственно захваченным правом посылать себе подобных на смерть?..